ощущался в нём ясно, как звук. В стройной неподвижности стволов, в живом блеске янтарных капель смолы на красноватой коре чувствовалось тугое напряжение роста; сочно-зелёные лапы ветвей тихо качались, их отражения гладили зеркало омута; был слышен дремотный шорох хвои, стучал дятел, в кустах у плотины пели малиновки, и где-то звенел ручей.
Над чёрным хаосом обугленных развалин мельницы курился прозрачный, синий дым, разбросанно торчали брёвна, доски, на грудах кирпича и угля сверкали куски стёкол, и что-то удивлённое мелькало в их разноцветном блеске. Щедро облитая горячим солнцем, ласково окутанная сизыми дымами, мельница жила тихо угасавшею жизнью, печальной и странно красивой. И всё вокруг мягко краснело, одетое в парчовые тени, в огненные пятна тусклого золота, всё было насыщено задумчивой, спокойной песнью весны и жизни, – вечер был красив, как влюблённый юноша.
На плотине, свесив ноги, сдвинув фуражку на затылок, сидел солдат в белой рубахе, с удилищем в руках; он наклонился над водой, точно готовясь прыгнуть в неё. Длинный, гибкий прут ежеминутно рассекал воздух, взлетая кверху, солдат смешно размахивал руками, пятки его глухо стучали по сырым брёвнам плотины, – резко белый и суетливый, он был лишним в тихой гармонии красок вечера.
Неприязненно сдвинув брови, Вера напомнила себе:
«Бил мужиков».
Но это не вызвало в ней того чувства, которое она должна была бы испытывать к солдату.
«Если подойти к нему, он, наверное, скажет дерзость», – лениво подумала девушка и, сорвав бархатный лист буковицы, погладила им щёку. В следующую минуту она спускалась вниз, черпая ботинками мелкий песок.
– Вот так караси, барышня! – крикнул солдат навстречу ей. – Глядите-ка!
Поднял левой рукой ведро и протянул Вере.
В мутной воде бились толстые, золотые рыбы с глупыми мордами, мелькали удивлённые круглые глаза. Вера, улыбаясь, наклонилась над ведром, рыба метнулась и обрызгала ей лицо и грудь водою, а солдат засмеялся.
– Здоровенные звери!
Снова закинул удочку, наклонился над омутом, поднял левую руку вверх и замер, полуоткрыв рот. Лицо у него было пухлое, круглое, карие глаза светились добродушно, весело, верхняя губа – вздёрнута, и светлые усы на ней росли неровными пучками. Над головой его толклись комары, они садились на шею, на щёки, на нос – солдат мотал головою, как лошадь, кривил губы, старался согнать комаров сильной струёй свистящего дыхания, а левую руку всё время неподвижно держал в воздухе.
– Эх! – крикнул он, дёрнув удилище; тело его подалось вперёд.
Вера вздрогнула и быстро сказала:
– Вы упадёте в воду…
– Сорвался, окаянный! – с досадой и сожалением сказал солдат. Потом, надевая червяка на крюк, заговорил, качая головой:
– Упаду, сказали? Никак! А и упаду – разве беда? Я – с Волги, казанский, на воде родился, плаваю вроде щуки, мне бы во флот надо, а не в пехоту…
Говорил он быстро, охотно, звонким теноровым голосом и неотрывно смотрел в воду подстерегающим взглядом охотника.
Вера почувствовала, что ей грустно и обидно думать, что он сёк мужиков розгами.
– Вы из экономии? – спросила она негромко.
– Из неё! – отозвался солдат. – Двадцать три человека пригнали нас, пехоты… Чай, скоро назад погонят, в лагери – чего тут делать? Всё уже кончилось, смирно стало. А жить здесь – не больно весело – мужики глядят волками и бабы тоже… Ничего не дают и продавать не хотят. Обиделись!
Он громко вздохнул.
– Послушайте, – печально спросила Вера, – неужели и вы тоже били их?
Солдат взглянул на неё, покачал головой и невесело ответил:
– Я? Нет… Я – не бил. Я – за ноги держал. Одного – старого, старик древний! Начальство говорит – он самый главный заводчик всему этому делу…
Он отвернулся к воде и задумчиво, но рассудительно добавил, как бы говоря сам себе:
– Чай, поди-ка, это ошибка – что же он может, этакий старичок?
– Вам его жалко? – резко спросила Вера. Добродушие солдата возмущало её, в ней росло острое желание придавить этого человека сознанием его вины перед людьми.
– А как же? – пробормотал солдат. – И собаку жалко, не токмо человека. Одного когда пороли, плакал он – не виноват, говорит, простите, не буду – плакал! А другой – только зубом скрипит, молчит, не охнул, – ну, его и забили! Встать с земли не мог, подняли на ноги, а изо рта у него кровь – губу, что ли, прикусил он, или так, с натуги это? Даже не понять – отчего кровь изо рта? По зубам его не били…
Теперь солдат говорил тихо, раздумчиво и дёргал головой снизу вверх. В его словах Вера не слышала сожаления. Она молча, острым взглядом неприязненно прищуренных глаз, рассматривала солдата, тихонько покусывая губы, искала какое-то сильное слово, чтобы ударить в сердце ему и надолго поселить в нём жгучую боль.
– А рыба-то перестала клевать! – озабоченно и негромко воскликнул он. – Она не любит разговоров, рыба! А может – уж поздно!
Он поднял голову, взглянул на небо и улыбнулся, продолжая:
– Хорош вечерок! Ну-ка ещё?
Забросил крючок в омут, посмотрел на Веру и сообщил ей:
– Привычек здешней рыбы не знаю – первый раз ловлю. А у неё разные привычки – тут она так, там – иначе живёт. А вот солдату везде одинаково трудно, особливо же пехоте!
– А крестьянам разве не трудно? – сухо спросила Вера.
– Кто говорит – не трудно! – воскликнул солдат, пожав плечами, и со смешной напыщенностью поучительно добавил: – Ну, начали они дерзко поступать, например – усадьбу поджигали, сено спалили, мельницу – это зачем? Авдеев говорит – дикость это, потому как всё есть человеческая работа и надо её жалеть. Работу, говорит, надо ценить без обиды, а не истреблять зря…
Он пристально взглянул в лицо Веры и строго спросил:
– А вы кто здесь будете?
– Я? Подруга учительницы.
– М-м…
– А что?
– Так. Во время пожара здесь были?
– Нет.
Солдат отвернулся и стал следить за поплавком. Вера почувствовала себя задетой его вопросами, в них явно звучало подозрение. Она решительно опустилась на бревно сзади солдата и выше его и негромко, мягко, но строго заговорила:
– Вы понимаете то, что вас заставляют делать?
Девушка несколько недель агитировала среди рабочих в городе, считала себя опытной, но ей впервые приходилось говорить солдату, её щекотал острый холодок опасности, это возбуждало.
