– Из-за лавочника? – спросил рябой.
– Ну, да, – тихо ответил скуластый. – Земляки они, одной волости. Письма Яковлеву из села на лавочника шли. И племянница у него… Яковлев говорил: «Кончу службу – посватаюсь…»
– Ничего не поделаешь! – сурово сказал рыжий.
А рябой зевнул, повёл плечами и подтвердил громко, высоким голосом:
– Солдат обязан убивать врагов, присягу положил на себя в этом.
Яковлев неустанно кружился во мраке, то приближаясь к огню костра, то снова исчезая. Когда раздались резкие и острые слова рябого, звуки шагов вдруг исчезли.
– Слаб ты сердцем, Семён! – заметил рябой солдат.
– Ежели бы лавочник бунтовал… – возразил Семён и хотел, должно быть, ещё что-то сказать – взмахнул рукой, – но рыжий подошёл к нему вплоть и раздражённо, хрипло заговорил:
– А как понять – кто бунтует? Все бунтуют!.. У меня дядя в дворниках живёт, денег имеет сот пять, был степенный мужик…
Вдруг где-то близко раздался сухой и краткий звук, подобный выстрелу, солдаты вскинули ружья, крепко сжимая пальцами холодные стволы. Вытянув шеи, они смотрели во тьму, как насторожившиеся собаки, усы рыжего выжидающе шевелились, рябой поднял плечи. Во тьме мерно застучали шаги Яковлева, он не торопясь подошёл к огню, окинул всех быстрым взглядом и пробормотал:
– Дверь хлопнула… а то – вывеска…
Губы у него плотно сжаты. На остром лице сухо сверкают овальные серые глаза и вздрагивают тонкие ноздри. Поправив ногой догоравшие головни, он сел на корточки перед огнём.
– Малов! – сказал рыжий тоном приказания, – ступай за дровами… Там вон, – он ткнул рукой во тьму, – ящики сложены у лавочки…
Рябой солдат вскинул ружьё на плечо и пошёл.
– Оставь ружьё-то… мешать будет, – заметил рыжий.
– Без ружья боязно! – отозвался солдат, исчезая во тьме.
Над костром всё кружатся, летают снежинки, их уже много упало на землю, тёмные камни мостовой стали серыми. Сумрачно смотрят во тьму слепые окна домов, тонут в мраке высокие стены. Костёр догорает, печально шипят головни. Трое солдат долго и безмолвно смотрят на уголья.
– Теперь, должно быть, часа три, – угрюмо говорит рыжий. – Долго ещё нам торчать…
И снова молчание.
– О, господи! – громко шепчет Семён и, вздохнув, спрашивает тихо и участливо: – Что, Яковлев, тошно?
Яковлев молчит, не двигаясь.
Семён зябко повёл плечами и с жалкой улыбкой в глазах, глядя в лицо рыжего солдата, монотонно заговорил, точно рассказывая сказку:
– Гляжу я – лежит она у фонаря, рукой за фонарь схватилась, обняла его, щёки белые-белые, а глаза – открыты…
– Ну, завёл волынку! – угрюмо бормочет рыжий. Семён смотрит на уголья, прищурив глаза, и продолжает:
– И лет ей будет… с двадцать, видно…
– Говорил ты про это! – укоризненно воскликнул рыжий. – Ну, чего язву ковырять?
Семён смотрит в лицо ему и виновато усмехается.
– Жалко мне бабочку, видишь ты… Молодая такая, весёлая, видно, была, по глазам-то… Думаю себе – эх, ты, милёна! Была бы ты жива, познакомились бы мы с тобой, и ходил бы я к тебе по праздникам на квартиру, и целовал бы я твои…
– Будет! – сказал Яковлев, искоса и снизу вверх глядя на рассказчика острым, колющим взглядом.
Семён виновато согнул спину и, помолчав, снова начал:
– Жалко, братцы… Лежит она, как спит, ни крови, ничего! Может, она просто – шла…
– А – не ходи! – сурово крикнул рыжий и матерно выругался.
– Может, её господа послали? – как бы упрашивая его, сказал Семён.
– Нас тоже господа посылают! Мы виноваты? – раздражённо захрипел рыжий. – Иди, как ты принял присягу…- Он снова скверно выругался. – Все посылают народ друг на дружку…
И ещё одно ругательство прозвучало в воздухе. Яковлев поднял глаза, усмехаясь взглянул в лицо рыжего и вдруг отчётливо, раздельно спросил:
– Что есть солдат?
Во тьме раздался громкий треск, скрипящий стон. Семён вздрогнул.
– Малов старается, сволочь! – сказал рыжий, шевеля усами. – Хороший солдат. Прикажет ему ротный живого младенца сожрать – он сожрёт…
– А ты? – спросил Яковлев.
– Его послали ящик взять, – продолжал рыжий, – а он там крушит чего-то. Видно, ларь ломает, животная.
– А ты – сожрёшь? – повторил Яковлев.
Рыжий взглянул на него и, переступив с ноги на ногу, угрюмо ответил:
– Я, брат, в августе срок кончаю…
– Это всё равно! – сказал Яковлев, оскалив зубы. – Ротный заставит – и ты сожрёшь младенца, да ещё собственного… Что есть солдат?
Он сухо засмеялся. Рыжий взглянул на него, стукнул о камни прикладом ружья и, круто повернув шею, крикнул во тьму:
– Малов! Скорей…
– Озорник он, Малов! – вполголоса заговорил Семён. – Давеча, когда стреляли в бунтующих, он всё в брюхо норовил… Я говорю – Малов, зачем же безобразить? Ты бей в ноги. А он говорит – я в студентов всё катаю…
Семён вздохнул и так же монотонно, бесцветно продолжал:
– А я так думаю – студенты хороший народ. У нас в деревне двое на даче жили, так они куда угодно с мужиками. И выпить согласны, и объяснят всё… книжки давали читать… Весёлые люди, ей-богу. Потом приехал к ним какой-то штатский, а за ним, в ту ночь, жандармы из города… Увезли их всех трёх… Мужики даже очень жалели…
Яковлев вдруг поднялся на ноги и, глядя в лицо рыжего солдата неподвижным взглядом – побелевшими глазами, – тяжело заговорил:
– Солдат есть зверь…
Рыжий опустил усы и брови, глядя на Яковлева.
– Солдат есть уничтожитель, – продолжал Яковлев сквозь зубы и тоже выругался крепким, матерным словом.
– Это зачем же ты так? – строго спросил рыжий.
– Мы, Михаил Евсеич, не слыхали никаких этих слов! – просительно сказал Семён. – Это ты, Яковлев, с тоски… так уж…
Яковлев выпрямился и твёрдо стоял против товарищей, снова плотно сжав губы. Только ноздри у него дрожали.
– Ежели Малов узнает про твои речи, он донесёт ротному, пропадёшь ты, Яковлев, да! – внушительно сказал рыжий.
