пустяка: аббат монастыря Сен-Мартен в Меце велел набрать для себя корзину яблок в
саду одной деревни, который принадлежал монахам монастыря, а они, узнав об этом, пожаловались герцогу Лотарингскому; тот «несколько раз отдавал приказание провести
расследование в городе», чтобы восстановить справедливость, но город, естественно, не
прислушивался к этому, опасаясь, что в противном случае появится опасный для
городских вольностей прецедент; тогда герцог наложил руку на одну из подвластных
городу деревень; в свою очередь, Мец потребовал «справедливости», на что герцог
отвечал отказом; и город отомстил ему, послав своих солдат в земли герцога
Лотарингского. Таким образом, все произошло в полном соответствии с юридической
нормой: прежде чем приступить к действиям, были использованы правовые средства, после чего обе стороны со спокойной совестью могли прибегнуть к силе[729]. Подобные
мысли, но на уровне скорее философском, нежели моральном, высказывает в своих
«Опытах» и Монтень, следуя в данном случае за Коммином: «Наши самые крупные
конфликты имеют до смешного мелкие мотивы и причины. Разве не навлек на себя
погибель наш последний герцог Бургундский из-за ссоры по поводу тележки с овечьими
шкурами? »[730].
Так же рассуждает и Филипп Клевский в начале XVI в. «Вы должны, – обращается
он к государю, – остерегаться начинать войну за дурное дело», следует поступать «в
согласии с правом и справедливостью». Если вы уверены в своем праве, то можете
добиваться своего «силой, коли нельзя иначе». Сначала отправьте противнику послание с
требованием удовлетворить ваши претензии, а получив отказ, созовите Штаты вашей
страны и испросите у них помощи и поддержки в «восстановлении своих прав». В итоге
Клевскому представляются законными все виды
союзнику, родственнику или подданному, крестовый поход и т. д. Филипп Клевский, впрочем, сознавал широту своих взглядов. Он писал: «Ведь теологам, Монсеньор, требуется детально обсудить этот вопрос, я полагаю, что они, в отличие от меня, не
предоставят вам столь широкие возможности; но я – не ученый клирик и рассуждаю лишь
по своему воображению, а если вы пожелаете ради своего успокоения узнать об этом
больше, то обратитесь к тем, кто печется о вашей совести»[731].
Добавим, что когда св. Фома Аквинский, под влиянием Аристотеля, в основу своих
рассуждений о справедливой войне положил понятие общественного блага, то очень
скоро оно стало часто использоваться государями для оправдания своих военных
предприятий; как и защита королевства или отчизны, защита общественного блага была
только предтечей идеи государственного интереса[732]. Более того, столь характерное для
политической мысли и практики позднего Средневековья превозношение персоны и
полномочий государя в военной сфере выливалось в превозношение «войн величества»
или «величества и чести», которые, в противоположность «обычным войнам», где
сражались против соседей или какого-либо линьяжа, означают кампании, когда «государи
с войском отправляются или на завоевания в дальние страны, или на защиту и
распространение католической веры»[733]. В свете этого Итальянские войны и
Никопольский крестовый поход не отличаются друг от друга.
Современники сознавали, что критерий
политическим условиям, сложившимся после разделения христианского мира на большое
количество практически суверенных государств, не подчиняющихся материальному и
моральному контролю ни со стороны императоров, ни со стороны пап[734]. Они видели
также, что понятия
юридических уловок. Что касается положения воюющих, то здесь проблемы почти не
было, и почти все согласны были со следующим мнением Гийома Дюрана, выраженным в
«Зерцале права» (Speculum juris): «Клирик может принять участие в справедливой войне, но не для того, чтобы непосредственно командовать людьми, а чтобы заботиться об их
