нуждах, снабжать деньгами, следить за соблюдением договоров, разрешать споры – в
общем, делать все, как делала Римская церковь, когда поддержала войну в Романье против
восставших городов»[735]. Клирики или монахи, переодевшиеся в воинов, с мечом в руке и
в гуще сражения[736] вызывали удивление или возмущение, но зато допускалось, чтобы
прелаты, имевшие «во владении какие-либо светские сеньории», могли быть напрямую
причастны к военным делам; присутствие духовных пэров, таких, как епископ Бове или
архиепископ Реймса, в войске французского короля также считалось нормальным.
Противоречия возникали на другом уровне: в то время как светские власти стремились
возложить экономические и фискальные тяготы войны не только на мирян, но и на
клириков, последние, ссылаясь на свои налоговые привилегии, старались избежать
обложения себя и своих доходов.
Проблема моральной ответственности воюющих, вовлеченных в несправедливую
войну, давала повод для принятия разных решений. С одной стороны, существовало
мнение моралистов и теологов, которое высказал Робер де Курсон: «В делах незаконных
не следует повиноваться светским сеньорам, а рыцари, если они чувствуют, что война
несправедлива, не должны вставать под стяги государя». Так же рассуждал Стефан
Лангтон: «Если король Франции объявляет несправедливую войну королю Англии, то
французский рыцарь может подчиниться приказу короля, но ему следует воздержаться от
участия в войне или в начале боя покинуть его». Томас Кобхем также полагал, что
епископы должны убеждать народ не участвовать в несправедливой войне, если только
есть надежда, что весь народ последует этому совету и опасность смуты будет
исключена[737]. Другие же, напротив, оставались верными римской традиции безусловного
повиновения государю и полагали, что лишь ему пристало знать, справедлива или нет
начинаемая им война, а подданные должны только следовать за ним, не опасаясь за свои
души[738]. Естественно, что власти были очень заинтересованы в том, чтобы
восторжествовал этот тезис, и действительно, по мере укрепления дисциплины в армиях, ужесточения системы военных обязательств, вопросы совести, «состояния души», кажется, уходили в небытие. В лучшем случае, сторонники золотой середины, как Хуан
Лопес в XV в., утверждали, что подданные могут считать справедливой войну, предпринятую по «указу вышестоящей власти», если только для них не будет очевидным
или ее несправедливый, насильственный характер, или что их сеньор желает притеснить
кого-либо другого[739].
В конце концов серьезней всего воспринимался критерий
мере содействовал моделированию конкретных действий в войнах позднего
Средневековья. Требовательные умы не преминули сопоставить причину и цель войн с
производимыми ими опустошениями. Еще св. Фома Аквинский подчеркивал
необходимость пропорционального соответствия между мотивами действия и его
последствиями, но только по отношению к тираноубийству: в его глазах восстание против
тирана законно только тогда, когда оно причиняет меньше зла, чем сотворил тиран, коего
желают свергнуть. Филипп де Мезьер в своем «Послании Ричарду II», королю Англии
(1395 г.), пошел еще дальше. Объяснив сначала, что причина какого-либо конфликта, кажущаяся справедливой с точки зрения «человеческой мудрости», может быть Богом в
качестве таковой отвергнута, он добавляет, что в расчет необходимо также брать размеры
бедствий, которые повлечет за собой начатая война. Поэтому государь без стыда для себя
может сразу же отдать потенциальному противнику две трети спорного владения: например, две трети провинции, на которую они оба претендуют[740]. Эти рассуждения
подразумевали взаимную ответственность сторон в случае франко-английского конфликта
и необходимость раскаяния обеих сторон: «и должны короли испытывать боль, а рыцари
Франции и Англии искренне раскаиваться за великое зло, что они и отцы их жестоко
совершили вопреки Богу и своей доблести»[741].
В свете подобных рассуждений на эту тему друг другу противопоставлялись два
вида войны, явно различавшихся по поведению участников: одна – «смертельная», ведущаяся «огнем и кровью», когда все виды «жестокости, убийства, бесчеловечности»
