принадлежит не только человеческим существам... но и животным бессловесным»[755], так
что даже клирики могут законно сопротивляться насилию, концепция религиозной
истины как высшего блага, которую надлежит любой ценой защищать от угроз и нападок
неверных и еретиков, ради чего Церковь выполняла самые разные мирские обязанности, а
также то, что христианство со времени Константина, а позднее – Хлодвига, получило
доступ к власти, – все это помешало средневековому пацифизму обрести определенную
форму. Никогда Церковь наставляющая не осуждала все виды войн и никогда не
предавала осуждению все типы воинов.
Тем не менее, не раз движения за мир, настоящие кампании ради умиротворения и
примирения[756] развивались на Западе с разрешения, благоволения и при участии Церкви
и духовенства. Папство, великие знатоки католического права и теологи испытывали
явное беспокойство по поводу войн между христианами. Критерии справедливой войны, четко определенные со второй половины XII в., приводили к осуждению очень большого
числа конфликтов, поэтому папы и их легаты особо благоволили к арбитражу, судебным
инстанциям и переговорам. От Данте к Виклифу, от Марсилия Падуанского и Пьера
Дюбуа, чешского короля Иржи из Подебрад к Эразму Роттердамскому передавалась
неизбывная надежда – серьезный, хотя и иллюзорный проект создать под эгидой единой
власти или суверенной ассамблеи новое христианское сообщество, где война была бы
запрещена по закону и не известна на деле[757]. В отдельные эпохи мир становился
настоящей политической концепцией, предметом всеобщих упований. И наряду с
литературой о войне существовала литература о мире: «Книга мира» Кристины
Пизанской, «Книга мира» Жоржа Шатлена, несколько речей и проповедей Жана Жерсона.
Добавим, что если политики, светская и духовная элита не стремились к миру любой
ценой и в общем полагали, что лучше справедливая война, чем неправый мир[758], то
отношение народа было иным. «Все хорошо знают, что когда приходится судить и рядить
о войне, то бедным людям лучше не мешаться, поскольку они только и мечтают о том, чтобы жить в мире[759].
Нравственное беспокойство по поводу войны вообще или частных конфликтов
проявлялись тут и там. Петр Дамиани в XI в. заявлял, что «ни при каких условиях нельзя
браться за оружие, дабы защитить веру Вселенской церкви; а еще менее дозволено людям
прибегать к сражениям ради земных, преходящих благ»[760]. В XII в. некто Нигер
протестовал против крестового похода, сомневаясь, что он совершался по воле Божьей[761].
Согласно разным французским хронистам, английский рыцарь Джон Корнуэльский, потеряв сына, убитого из пушки при осаде г. Мо в 1420 г., увидел в этом знаке то, что
война ведется Генрихом V против воли Господа и неразумно; боясь погубить душу в этом
несправедливом конфликте, он покинул экспедиционный корпус, вернулся в Англию и
дал клятву никогда не воевать против христиан[762].
Наиболее законченное выражение средневековой идеи ненасилия следует искать у
маргиналов, еретиков и симпатизирующих им. Пока нет углубленного исследования этой
проблемы, наметим несколько отправных точек. В начале XIII в. группа вальденсов
позволила папе Иннокентию III убедить себя вернуться в лоно официальной Церкви, но
при условии освобождения от военной службы. Позднее в Италии таким же
освобождением пользовались терциарии ордена св. Франциска, кающиеся и пребывающие
в состоянии воздержания. Одна сторонница вальденсов, допрошенная в 1321 г. епископом
Памье Жаком Фурнье, заявила: «Убийство христианина в любой войне является
грехом»[763].
А по мнению «совершенных» катаров, всякому человеку запрещено убивать себе
подобного, будь то во время войны или защищаясь от злодея. Любая война расценивалась
ими как преступная, и солдат, повинующийся начальству, как и судья, выносящий
смертный приговор, – не кто иные, как убийцы. Здесь, как и в других вопросах, катары
