По стёклам окна мохнатыми лапами шаркала вьюга, – хозяин, сморщившись, взглянул на окно, скучно и лениво выговаривая:
– По-моему – про душу тот болтает, у кого ума ни зерна нет! Ему говорят: вот как делай! А он: душа не позволяет или там – совесть… Это всё едино – совесть али душа, лишь бы от дела отвертеться! Один верит, что ему всё запрещено, – в монахи идёт, другой – видит, что всё можно, – разбойничает! Это – два человека, а не один! И нечего путать их. А чему быть, то – будет сделано… надо сделать – так и совесть под печку спрячется и душа в соседи уйдёт.
Он тяжко поднялся на ноги и, ни на кого не глядя, пошёл в свою комнату.
– Ложились бы спать… Сидят, соображают. Туда же… душа!.. Богу молиться – очень просто, да и разбойничать – не велик труд, нет, – вы, сволочь, поработайте! Ага?
Когда он скрылся за дверью, шумно прихлопнув её, – Цыган попросил Шатунова, толкнув его:
– Ну, говори!
Осип поднял голову, осмотрел всех и тихо сказал:
– Врёт он.
– Кто – хозяин?
– Он. Есть в нём душа, и беспокойно ей. Я – знаю!
– Это дело не наше… Ты, знай, говори своё-то!
Осип вздрогнул, вылез из приямка и, встряхнув большой своей башкой, не спеша пошёл прочь.
– Запамятовал я…
– Ври!
– Право. Спать иду.
– Эх ты… Ты – вспомни!
– Нет, спать надо…
Расплываясь во тьме, Осип тихо сказал:
– А плохая наша жизнь, братцы…
– Неужто? – ворчливо отозвался Артём. – А мы и не знали, – спасибо, что сказал!
Аккуратно скручивая папиросу, Цыган, взглянув вослед Осипа, шепнул:
– Ненадёжного разума парень…
Выла и стонала февральская вьюга, торкалась в окна, зловеще гудела в трубе; сумрак пекарни, едва освещённой маленькой лампой, тихо колебался, откуда-то втекали струи холода, крепко обнимая ноги; я месил тесто, а хозяин, присев на мешок муки около ларя, говорил:
– Покуда ты молодой – думай обо всём, что есть; покуда не прилепился к одному какому делу – сообрази обо всех делах, – нет ли чего как раз в меру твоей силе-охоте… Соображай не торопясь…
Сидел он широко расставив колена, и на одном держал графин кваса, на другом – стакан, до половины налитый рыжею влагой. Я с досадой посматривал на его бесформенное лицо, склонённое к чёрному, как земля, полу, и думал:
«Угостил бы ты меня квасом-то…»
Он приподнял голову, прислушался к стонам за окном и спросил, понизив голос:
– Ты – сирота?
– Вы уже спрашивали об этом…
– Экой у тебя голос грубый, – вздохнув и мотая головой, заметил он. – И голос и самые слова…
Я, кончив работу, чистил руки, обирая присохшее тесто; он выпил квас, причмокивая, налил полный стакан и протянул мне:
– Пей!
– Спасибо.
– Да. Вот – пей. Я, брат, сразу вижу, кто умеет работать, такому я всегда готов уважить. Примерно – Пашка: фальшивый мужик, вор, а я его – уважаю, – он работу любит, лучше его нет в городе пекаря! Кто работу любит – тому надо оказать всякое внимание в жизни, а по смерти – честь. Обязательно!
Закрыв ларь, я пошёл топить печь, – хозяин, крякнув, поднялся и бесшумно, серым комом покатился за мною, говоря:
– Кто делает нужное дело – тому многое можно простить… Плохое его – с ним и подохнет, а хорошее – останется…
Спустив ноги в приямок, он грузно шлёпнулся на пол, поставил графин рядом с собою и наклонился, заглядывая в печь.
– Дров мало положено, гляди!
– Хватит – сухие и половина берёзовых…
– Мм-а? Угу…
Тоненько засмеявшись, он ударил меня по плечу:
– Вот, – ты всё соображаешь, это я очень замечаю! Это – много! Всё надо беречь – и дрова и муку…
– А человека?
– Дойдём и до человека. Ты слушай меня, я худу не научу.
И, гладя себя по груди, такой же выпуклой и жирной, как его живот, он сказал:
– Я, изнутри, хороший человек, – с сердцем. Ты, по молодой твоей глупости, этого ещё не можешь понять, ну однако пора те знать, – человек… это, брат, не пуговица солдатская, он блестит разно… Чего морщишься?
– Да – вот: мне спать надобно, а вы мешаете, слушать вас интересно…
– А коли интересно – не спи! Хозяином будешь – выспишься…
Вздохнув, он добавил:
– Нет, хозяином тебе не быть; никогда ты никакого дела не устроишь… Больно уж ты словесный… изойдёшь, истратишься на слова, и разнесёт тебя ветром зря… никому без пользы…
Он вдруг длинно, с присвистом выругался отборно скверными словами. Лицо его вздрогнуло, как овсяный кисель от внезапного толчка, и по всему телу прошла судорога гнева; шея и лицо налились кровью, глаз дико выкатился. Василий Семёнов, хозяин, завизжал тихо и странно, точно подражая вою вьюги за окном, где как будто вся земля обиженно плакала:
– Э-эх, ма-а, кабы мне – людей хороших, крепких бы людей? Показал бы я дело – на всю губернию, на всю Волгу… Ну, – нет же народу! Все – пьяны от нищеты и слабости своей… А управители эти, чиновничишки…
Он совал ко мне кулаки коротких рук, разжимал пальцы и, хватая ими воздух, точно за волосы ловил кого-то, тряс, рвал и всё говорил, жадно присвистывая, брызгая слюною:
– Смолоду, смолоду надо глядеть, к чему в человеке охота есть, – а не гнать всех без разбору во всякое дело. Оттого и выходит: сегодня – купец, завтра – нищий; сегодня – пекарь, а через неделю, гляди, дрова пилить пошёл… Училищи открыли и всех загоняют насильно – учись! И стригут, как овец, всех одними ножницами… А надо дать человеку найти своё пристрастие – своё!
Схватив меня за руку, он привлёк к себе, продолжая злым, шипящим голосом:
– Ты вот про что думай-говори, что всех заставляют жить против воли, не по своим средствам, а как начальство распорядится… Распоряжаться – кто может? Кто дело делает, – я могу распоряжаться, я вижу, кому где быть!
И, оттолкнув меня, он безнадёжно махнул рукой:
– А так, с чиновниками, под чужой рукой, – ничего не будет, никакого дела. Бросить всё и – бежать в лес. Бежать!
Качая своё круглое тело, он тихо протянул:
– Никаких нет людей, всё исполнители! Ступай! Идёт. Стой! Стоит. Вроде рекрутов. И озорство – рекрутское. И всё – никуда, ни к чему… Смотрит, поди-ка, бог с небеси на эту нашу канитель и думает: а, ну вас, болваны… никчемный народ…
– Себя-то вы никчемным не считаете?
Он, всё покачиваясь, ответил не сразу.
– Себя-то, себя-то… Не от всякой искры пожар может быть, иная и так, зря сгорит. Себя-то… Мне – всего сорок с годом, а я скоро помру от пьянства, а пьянство – от беспокойства жизни, а беспокойство… разве я для такого дела? Я – для дела в десять тысяч человек! Я могу так ворочать – губернаторы ахнут!
