Мечта — семь дней, летом, на море. Июньское солнце немигающим глазом мертвого дьявола желтой топкой жарит вниз, без перерыва на облака ввинчиваясь в зенит. Рожденные где-то на границе тьмы, рассвета и вороватых бризов, облака без пощады уничтожаются им, и они, беззвучно умирая уже к завтраку, испаряются, как плевок кочегара на морковном чугуне печи. Вечно горящая бесконечность, желтая точка, плавящий глаз, полновластный хозяин всего под собой, даже моря, прогревая смолистые воды на метры вглубь и даря этим метрам жизнь и помыкая короткими тенями деревьев, солнечный глаз уже без удивления помогает понять загорающим сообществам на песке — почему негры черные. Чайки с равнодушной жестокостью лениво скользят в подымающихся потоках горячего воздуха, перекрикиваясь друг с другом дурными голосами. Мечта, но в прогретой зелени спутанных, как волосы непросыхающего алкаша водорослей прячутся мелкие ракушки, раскрыв свои острые створки.
Утро, и народ ленивым водоворотом уже потянулся в жерло огромной палатки — в столовку, нашпигованную, как украинская колбаса жиром, вымытыми в холодной воде алюминиевыми мисками и румяными поварихами. Алексей, кивнув знакомым лицам, с полотенцем в руке направился к длинному умывальнику — с пионерского лагеря известной системе. А вот и Лена, и Нина, и Людмила. Последняя, сбросив джинсовый скафандр, уже не так напоминает подростка, обнаруживая вполне женские формы, и именно они привлекают внимание сейчас, а стрижка — лишь дополнение, штрих выбранного на это лето стиля.
А Лена? Она и рядом с умывальником остается сама собой. Ее взгляд спокоен, а он почему-то и не вдруг устыдился своей неумытости и небритости.
— Доброе утро, — поздоровалась она.
'… — Скажи лучше, скажи, любишь ли ты меня?
— Я осведомлялась о твоих обстоятельствах, — продолжила Мисмис, и узнала, что твое имя Мурр, что ты не только сам живешь в изобилии и роскоши, у одного очень доброго господина, и пользуешься всякими благами, но вполне сможешь разделить их с нежной супругой. О, я очень, очень люблю тебя, милый Мурр!'
(Гофман. 'Записки кота Мурра…')
— Доброе утро, — ответил ей Алексей. Его взгляд, соскользнув с острых граней ее глаз, зацепился за едва заметные ямочки на щеках. Свидетельство радости дню? А может насмешка? Или многозначность? Все может быть, а может и не быть.
— Поторопись, а то останешься без завтрака, — проговорила Людмила, любительница утренних каш и прозрачных построек.
— Он поторопится, — успокоила ее Лена.
— Я потороплюсь, — послушно согласился Алексей, прощупывая завернутое в полотенце зеркальце и окончательно утверждаясь в решении побриться. Конечно, Александр назовет его предателем, но голубоглазая заминка сделала свое дело, и смутно-ленивое поползновение превратилось в желание, ясное, как блик солнца на лезвии станка. Приговорена недельная бородка.
О, катализатор женских глаз! Сколько же глупых мужских реакций способна вызвать такая малость — холодная искорка интереса, несерьезная, сверкнувшая еле заметно и на миг, упавшая на ходу, показательно случайная, сразу же погасшая.
Однажды и с Автором приключился смешной, на его нынешний взгляд, и поучительный, на будущее для читателя, случай — с бритьем и женским началом, как источником многих несчастий.
У Автора есть усы. Не бог весть что, но все же. Свои, собственные. А если у мужчины есть усы, то это обязательно предмет его гордости и забот, как бы это не выглядело и что бы там не говорили по этому поводу безусые окружающие. Это гордость, вне зависимости от пышности и конфигурации. Идет или не идет — вопрос номер два. Берия и Гитлер тоже что-то там выращивали у себя под носами, и то, что торчало у них над губой, наверное, нравилось им? 'Кто на свете всех милее?'
И вот, после некоторого количества дней, вечеров и, конечно же, ночей уговоров, теплых претензий и мягких, но таких непреодолимых, разъедающих твердый мужской характер женских принципов и логично, понятно, нежно озвученных доводов Автор, правда, после упорного сопротивления, все же был вытеснен в ванную. Усами к стене и к зеркалу, с бритвой в руке, вложенной вроде бы и не врагом, а как бы совсем наоборот, с улыбкой в сиянии заботливых глаз.
Бритье превратилось в акт самоотвержения и жертвенности чуть ли не космического масштаба, вполне сравнимого с разрушением вандалами Рима или сдачей Москвы Наполеону. Почти самоубийство. Но гуси промолчали, и Автор, не имея опыта действия между носом и губой, во внутренней борьбе нежелания и старания даже порезался, с непривычки. Кровь окрасила черноту дела, но попытки стенаний врезались в ту же самую женскую логику мягкой подушки и теплой простыни: 'Я же не просила тебя порезаться, я просила тебя побриться'.
Все верно, все правильно, и вот сейчас придуманный им Алексей во всю шкрябает себе подбородок удобным 'Жилетом', думая про себя, что как это хорошо и какой он молодец, что наконец-то решил побриться, и что давно уже пора.
Главное — он?! Наивный.
Времяпровождение на грани солнца и волн слилось в одну тягуче-быструю черту, жаркую, длинную, наполненную копотью загара и множеством охлаждающих напитков. И вина-дристуна, разносимого медленно бредущими по пляжам торговцами-поселянами, продаваемого тут же, по первому требованию или ленивому жесту жертвы будущих вечерних забегов, молитв и проклятий в белых стенах сантехнической мечети. Там не пахнет ладаном, там совсем наоборот, там поклоны прихожан, а часто — прибежан, выглядят иначе, но истовей, даже неистовей, и помыслы их при этом искренни и просты, как судьба туалетной бумаги.
А на пляже визжание — в брызгах теплой соли волн дамы, купальщицы, загоральщицы, реже ныряльщицы, и долгие мужские заплывы в неустойчивое постоянство бесконечных водяных бугров и свободного ветра. Ветра, жаркого даже здесь, в центре выпуклого моря и круглой, как видно с уровня глаз, Земли. Шум ветра и удары волн, крики чаек и детей, тишина подводных взглядов, духота ночей и темнота без загадок.
А на козырных пляжах аттракционы и кавказские, как принято считать, угощения. Туда можно сходить и, измазав нос, рот и подбородок стандартным краснодарским соусом, плюхнуться, скользя по тросу с высокой вышки прямо в воду, или смыть с тела жару и песок, подпрыгивая на привязанном к катеру большом, обязательно желтом резиновом банане.
Крупная и горячая галька обжигает ноги, приезжие собаки лают и кусают, гоняются за быстрыми гребнями косо набегающих волн, а смолистая вода йодом и солью липнет к коже обладательниц веселых и томных походок, пропитывая их запахом водорослей и вкусом беззаботной свободы. Ну и песок — он, конечно, скрипит на зубах во время поцелуев, и понятно, что временно, согласно срока путевки, влюбленных…
Завтрак, намекая о традиции, не вызвал аппетита, но чай, споря градусами недавнего кипятка с окружающей жарой, как всегда оказался к месту. Некоторые из мадам и мадмуазелей, следя за настоящим и предполагая будущее, уступают сахар, гремят алюминиевые миски и кружки, тает масло на столах, потеют лбы, шеи и подмышки, а взгляд, скользя по жующим, снова выдавил из утренних глотаний Лену. Нина, естественно, рядом. Верный спутник, пока еще не потерянным детством и завидной густотой черных волос она еще больше выделяет свою подругу, и без того приметную, из общей массы гудящих разговорами людей в сгущенке духоты платочной столовки. Ну а тройка недавних горнолазов продолжает начавшуюся вчера обработку дам. Сегодня они за одним с ними столом, и нервозность смеха одной из них только возбуждает аппетит предположений.
Со странным равнодушием наблюдая за сдачей мужскому напору женских позиций — кажется, уже различимо трикотажное шуршание белого флага, Алексей все же вновь зацепился взглядом за Лену. Вполне
