— Скорее я сдохну, пока ты женишься!
В потоке проем, и Абызн нажал на газ.
— Нэ надо, батоно!
— Сам нэ хачу, слющщий!
Машина уехала, а на стоянке, перед спорткомплексом, там, где осталось еще несколько легковушек, не мешая торопливым в конце рабочего дня прохожим, вполне возможно, что в спешке своей не замечающим весны, остался стоять… некто? Неспешный, недвижный, в длинном сером плаще.
Его голова седа, а взгляд тверд и выжидающ, и хорошо, что Примат его не заметил, и не видел глаз всадника из сна, и не понял схожести их точных выражений.
А, возможно, никого и не было? Не было этого седого, тогда, когда Примат вдруг замер, столкнувшись нос к носу с вчерашней стройной обезьянной? И когда Абызн разговаривал с детьми, и когда они уже шли к машине. Если бы этот серый был там, то Примат, конечно же, обратил бы на него внимание. Но он ничего такого не заметил, не увидел, и не услышал, как под колесами автомобиля хрустнула пара прошлогодних листьев, которые по весне часто откуда-то приносятся уже теплеющим ветром. А не увидев и не услышав, естественно, он не смог удивиться серьезному виду незнакомца и прислушаться к странному хрусту прошлогодней листвы.
Ну, а если спросить кого-нибудь из прохожих, обезьянна или обезьянну, нужен ли им, собственно, ангел? Да на кой — ответят они. Да к чертям собачьим! Вот если бы джин в медной лампе, а ангел… для чего, кому он нужен? Он неудобен. Так пускай молчаливые святые собирают оброненные им перья, ну а дружная братия, потом, на сером валуне, в честь упрямого сборщика процарапает короткую строчку: 'Неизвестному святому'. Где их братские могилы? Кто их знает? А кто о них помнит? Но все же есть взаимосвязь: перья, похожие на листья, и листья, похожие на перья.
'…юююууст!'
— Пока, Шимпанзун, и спасибо за компанию. Как это ты себя пересилила, даже сейчас не верится.
— Пока. Завтра все тело будет болетью Сегодня еще ничего, а завтра точно.
— А ты лучше вспомни, что ты мне говорила, утром.
— А я что-то говорила? Утром?
— Да, что я вредная и шумная.
— Извини, а до ванны или после?
— До.
— До ванны я ничего не помню, — радостно призналась Шимпанзун, — это было во сне, наверное.
— Наверное. Ты еще потом лбом в дверь врезалась. Потрогай шишку, не сон ли?
— На месте. Наверное, поэтому я по утрам ничего не запоминаю. Слишком много дверей!
— Но теперь моя очередь говорить.
— Говори, — почти зажмурилась Шимпанзун.
— Какая ты нудная!
— Прости, больше не буду.
— Ничего, проехали. Но послушай, хочу тебе еще кое-что сказать, о неожиданных, спонтанных встречах: что в первый раз это — случайность, во второй — совпадение, ну а в третий — закономерность.
— О чем это ты?
— О ком! Готовься к закономерности.
— Ах ты об этом? Какая ты мудрая, Безьянна!
— Опытная. Я старше тебя, не забывай, но и не напоминай слишком часто. Ну ладно, подруга, пока, на вахте встретимся.
— Пока.
Конечно же, странно, что она завязла во взгляде большого обезьянна. Судя по габаритам он житель одной из Пельмений, а по глазам — степной человек, древний кочевник. Интересная смесь! И не эта ли особенность смутила ее? Или потревожила. Или напугала. То, что она обратила внимание на обезьянна, это нормально. Она красива и свободна, и может влюбиться в кого захочет и когда захочет, стразу или постепенно. Например, столкнувшись в дверях спорткомплекса или познакомившись в автобусе, или зимой в лыжных снегах, или летом в пляжных песках. У нее с этим нет проблем и зависит только от нее. Однако в черных зрачках 'большого' она разглядела или, скорее, почувствовала притаившуюся степь, а над нею ночь, а в ней упрямый ветер тьмы. Скрытое предупреждение, а может предубеждение, как вчерашний сон, один из многих, но почему-то запомнившийся, и видимо поэтому потревоживший ее.
А она и в самом деле часто не помнит своих утренних действий — если ее рано разбудить, то она не обезьянна. И то, что врезалась лбом в дверь — не первый случай, шишек полно. Наверное, потому у нее не короткая стрижка, а длинные волосы. И второе правило — она не запоминает или сразу забывает сны, и то, что черный взгляд 'большого' вдруг оживил один из них, вчерашний, удивило ее.
Будто бы она на берегу быстрой, горной реки, скользкая от дождя трава, а мост сломан весенней водой и машине по нему не проехать. Можно только пройти по мокрым бревнам. А на капоте 'УАЗика' ее будущий ребенок, и у него синие, яркие, какие бывают только у детей, глаза, и белые, вьющиеся, как на фотографиях из ее детства, волосы. Это девочка, ей не больше года, но волосы уже длинные и тонкие, а сон цветной. Дочка сидит на теплом капоте, а она стоит рядом. Пенится вода и зеленеют склоны, и Шимпанзун чувствует их опасную весеннюю влагу и скольжение беспокойных копыт на мокрых бревнах моста. Вокруг столпились всадники. Их четверо, они кружатся вокруг нее на своих лохматых, степных лошадках, а главное — вокруг ее ребенка, и рассматривают черными зрачками сквозь удобные прорези век синеву глаз и белизну волос. Нет злобы, лишь только любопытство, и они громко, искренне удивляются яркой синеве и вьющейся белизне, они никогда не видели такого. Черные, как отражение космоса глаза кружились хороводом, и кажется, она чувствовала, там, во сне, запах коней и седел, слышала короткие, непонятные слова. А еще шумела река и сочился влагою мост, и склон за ним набухал водой и зеленью травы, но железо капота грело и сушило.
Странный сон, Безьянна сказала бы: 'Не к добру!'. И неудивительно, что заметив степь в глазах большого обезьянна, она вспомнила этот сон и задержалась в его взгляде. А он тоже оцепенел, удивился, замер. Все это выглядит, в общем-то, смешно, если при этом не помнить сна.
Маленький город, а в нем маленькая площадь. Она отдана пешеходам, и сейчас их много, особенно молодых мам с колясками. Для них вдоль площади установлены скамейки, по ряду с обеих сторон, но позже, вечером, их оккупируют горластые старшеклассники и старшеклассницы, и это место встречи изменить нельзя. Она помнит себя среди таких же громких стаек. А зимой здесь устраивают высокую елку в крашенных огнях, а перед ней устанавливают две скульптуры из снега и льда: Колотун Байке с бородой и большим красным носом и Дрыбадун Ага с длинной желтой косой. Но это на праздник, а сейчас множество спешащих, или наоборот, неспешных прохожих, и она среди них.
А на пути к дому два киоска — в одном цветы, в другом газеты. У обезьянн существует милый обычай — дарить цветы любимым. Этот древний анахронизм достался им с доисторических времен, с давних пор матриархата, когда еще водились слозубы, и зажаренная туша с трудом добытого врага непременно должна была быть украшена венками из цветов. Чем пышнее, тем лучше. Оттуда и мода на цветастые похороны и непременные салаты.
Уже тогда слозубов было мало, и поедание мяса превращалась в пиршество, в праздник. Было, однако, одно неудобство — у слозубов ядовитые уши, ими они и охотились, в том числе и на обезьян. И если глава ритуала — Обезьянна Прекрасная, первой надкусывающая ухо — Священный Укус, отравившись, тут же испускала дух, то все венки отходили к ней. Ее так и хоронили, торжественно и с почестями, завернув в непрожаренные уши и усыпав множеством цветов. Милый, в общем-то, обычай, одно слово — матриархат, даже не архаика, но все равно красиво.
