минут.
Встав на колени на краю траншеи, мы рассмотрели в сумерках первую деревянную изгородь, которая возвышалась с другой стороны. Колеменос соскользнул на дно ямы, затем прислонился к крутой стенке. Он перенес нас по одному через ров, подставляя соединенные руки под наши ноги и поднимая нас на насыпную земляную площадку у подножья изгороди высотой больше трех метров. Прошли драгоценные минуты, пока мы выбирались из ямы. Затем, вскарабкавшись на его плечи и вытягиваясь до предела, мы смогли достичь верхушки заграждения. Опираясь на поперечный брус, скрепляющий с другой стороны бревна между собой, первые помогали подняться идущим следом.
Колеменос снова создал нам проблему. Оставаясь на верхушке изгороди, Маковски и я склонились вниз, чтобы вдвоем схватить его за руки. Три раза мы подтягивали его так, что кончики его пальцев всего несколько сантиметров не доставали до верхушки, и каждый раз он вновь падал вниз. Передохнув, дрожа от усталости, почти отчаявшиеся, мы предприняли еще одну попытку. Он пытался зацепиться за что-нибудь пальцами, и ему это удалось. К нашим усилиям прибавилась его колоссальная сила. Он медленно подтянулся и, наконец, перелез на ту сторону.
Чтобы перебраться сразу через колючую проволоку, которая опоясывала подножье изгороди, мы прыгали подальше, и проваливались в глубокий снежный сугроб. Двое или трое из нас не смогли прыгнуть достаточно далеко и поцарапались. Теперь мы оказались на дозорном пути между двумя изгородями, и время поджимало. Я думаю, что если бы в этот момент я услышал лай упряжных собак, означающий начало патрулирования, то упал бы в обморок.
Мы врассыпную пробежали несколько метров, разделяющих нас от внешней изгороди, и на этот раз первым прибежал Колеменос. Без сомнения, мы производили очень мало шума, но он мне показался оглушительным. Я был последним и Колеменос приподнял меня и помог подтянуться на руках на верхушку изгороди. Снова нужно было прыгать в пустоту, чтобы перейти через последнюю сеть колючей проволоки. Мы поднялись и, задыхаясь, проверив, все ли целы и невредимы, побежали след в след. У меня вокруг талии была повязана старая солдатская куртка из вывернутой овчины. Я стал волочить ее за собой, привязав к ремню, надетому на запястье.
Мы до изнеможения бежали между деревьями, полностью покрытыми снегом. Бежали на юг. Вот один из нас рухнул на снег, затем другой. Мы помогли им подняться. Наш стремительный вначале бег немного замедлился, и мы продолжали в таком темпе бежать до восхода солнца и все утро. Мешки немилосердно били нас по спине. Каждый раз, когда мы останавливались, чтобы перевести дыхание, я очень скоро начинал торопить своих товарищей продолжать путь. Я заставил их продолжать этот изматывающий бег до одиннадцати часов утра, пока не увидел, что ни один из нас не способен больше сделать ни шага. Я подобрал старую овчину. Мы смотрели друг на друга. Палушович, согнувшись пополам, положив руки на колени, пытался перевести дыхание. Двое других скрючились на снегу. Все, как измученные животные, были с раскрытыми ртами и высунутыми языками.
Мы оказались в неглубокой впадине, где деревья росли не очень густо. Затем спустились на дно углубления. Мы не могли вылезти из нее, не отдохнув немного. И провели там минут десять, такие запыхавшиеся, что не могли разговаривать, вспотевшие, несмотря на температуру, близкую к -20°С. Снег продолжал падать, теперь менее густо, и холодный северный ветер покачивал оголенные ветви деревьев. Словно загнанные звери, мы прислушивались, пытаясь узнать, нет ли преследования. Мы все думали о собаках. Но были слышны лишь шум ветра, скрип снега и деревьев.
Наверху, слева от нас, растительность была гуще.
— Вот что нам нужно, — сказал я наконец. — Там мы будем лучше защищены и скрыты.
Послышались ворчливые возражения, но Смит согласился со мной:
— Равич прав.
С трудом выбравшись из впадины, мы выбрали ствол большого дерева и укрылись под ним. Расчистив площадь примерно в два квадратных метра, мы соорудили вокруг небольшую стену из плотного снега. Колеменос нарубил веток своим топором, и была сооружена грубая решетка, на которую набросали снега, чтобы сделать крышу непроницаемой. Наш горький опыт в Сибири научил: опасаться, прежде всего, следует ветра, так как именно ветер и убивает. Старый остяк говорил мне: «Снег? Кого волнует снег? Достаточно накрыться им, чтобы спать в тепле, как на пуховой перине».
Впервые после побега мы открыли наши котомки. У каждого были буханка хлеба, немного муки, примерно пять фунтов перловой крупы, соль, сотня граммов табака «корешки» и газетная бумага. К этому прибавлялся запас сушеного хлеба, отложенного мной. К каждому мешку были привязаны запасные мокасины, изготовленные нами, и остатки шкур. Мы залезли в наше подобие иглу, и, прижавшись друг к другу, начали тихо разговаривать. Посовещались, чтобы решить, сможем ли курить. Пришли к заключению, что риск — незначительный, зато табак успокоит наши нервы. Мы устроили настоящую курильню, растянувшись рядом друг с другом в нашем закрытом убежище.
Не было и речи о том, чтобы разжечь костер в такой близи от лагеря. Поэтому мы довольствовались жеванием хлеба. И тут мы сделали открытие, касающееся Палушовича: у него не было ни одного зуба. Жевать твердый хлеб было для него невыносимым страданием. Прежде ему надо было размягчить его в воде. Так как последней у нас не было, он с трудом смешивал хлеб со снегом.
— В то время, когда они схватили меня в Белостоке, у меня были хорошие зубы, — объяснил он нам. — Но эти сволочи из НКВД выбили их у меня ударами кулаков. Для них это было жестоким развлечением, но мне было совсем не смешно, уверяю вас, когда я пытался жевать тюремный хлеб деснами. Когда мы дойдем до того места, куда направляемся, первое, что я сделаю — это полный зубной протез.
— Да еще и из золота! — воскликнул Заро. — Ты вполне заслуживаешь этого.
Это сильно рассмешило нас и Палушовича в том числе. Мы подремали несколько часов до вечера, не забывая по очереди караулить у входа. Колеменос уснул как ребенок, и мы не смогли разбудить, когда пришла его очередь сторожить. Литовец Маршинковас разбудил нас с наступлением ночи. Съев по куску хлеба и выкурив по одной папиросе, мы вылезли наружу. Снег шел уже не так густо, но ветер усилился. Мороз свирепствовал. Все тело было разбито, все болело.
Мы понимали, как важно по возможности быстрее уйти подальше от лагеря. Всю эту вторую ночь мы шли то бегом, то шагом. Моя ломота прошла через час, уступив место боли, вызванной тем, что мешок постоянно бил в спину. Временами я нес его на груди. Топор Колеменоса, засунутый за ремень, поранил его; в конце концов он взял его в руку. Несмотря на то, что ночью никогда полностью не темнело, мы тяжело продвигались вперед по обледенелому снегу, где складки местности были заслонены густо растущими деревьями. Утром, перейдя через замерзший ручей и взобравшись на отвесный склон, мы углубились в лес и разбили лагерь.
В течение первых четырех или пяти дней мы продолжали идти по ночам и укрывались днем. Не было никаких признаков того, что за нами гнались. Мы пришли к выводу, что снег в первую ночь замел все наши следы, и преследователи направились на восток — наиболее короткий и поэтому более вероятный маршрут для беглецов. Настроенные относительно оптимистично, мы поздравили себя с тем, что решили бежать на юг. Днем мы отправлялись в путь, продвигаясь вперед бок о бок разбросанным строем, и проходили по пятьдесят километров в день. Наблюдая за солнцем, когда оно появлялось, и за мхом, который рос на защищенной стороне деревьев, мы держались приблизительно правильного курса. Мы перешли через много замерзших рек, все время направляясь к югу, чтобы, как я считал, перейти через Лену. Это был трудный период, когда нам надо было бороться с морозом и усталостью. Тем не менее, мы сохраняли очень хорошее настроение. Большинство из нас мечтали о том дне, когда мы сможем разжечь костер, и, чтобы подбодрить себя, мы решили, что сделаем это, как только выйдем на Лену.
Через неделю наметились взаимные симпатии. Два профессиональных солдата, Маковски и Палушович, охотно держались вместе. Маршинковас, сдержанный и серьезный, иногда неожиданно проявляющий чувство юмора, подружился с Колеменосом. Смит, признанный теперь всеми как наиболее мудрый советчик группы, стал моим товарищем. Заро относился ко всем одинаково, он был общим другом и с радостью переходил из группы в группу. Этот Заро был необыкновенный человек. Как-то конце изнурительного дня мы постукивали по ноющим конечностям, чтобы вызвать в себе побольше энергии, достаточной для сооружения убежища. И тут я увидел, что Заро, желая превратить собственное и наше бессилие в шутку, присел на снег с руками на бедрах и стал показывать русский танец; Колеменос начал хохотать, отчего его борода вскоре стала мокрой от слез. Ничто не могло сломить Заро. Из всех
