не преследовали. Из укрытий никто не выбегал. Вдогонку отступающим неслись редкие выстрелы, заставляя парней живее расстреливать боезапас. Некоторые агонизирующие тела медленно, конвульсивно съезжали со склонов. Остекленевшие, недоуменные глаза вместе с непроизвольным поворотом головы обводили бессмысленным взором притихшую местность и застывали, уставившись высоко в небо.
Оттуда тянуло синим холодом и плотной непроглядываемой тьмой.
Офицеры с вертолетов поносили на чем свет стоит монахов, низвергая на них самые жуткие проклятия. Кулаки зло долбили по обшивке корпусов, ноги стучали, лица кривлялись, офицеры харкали сверху на монахов.
Чан застыл, отрешенно наблюдая, будто бы он был глубоко нейтральное лицо. Накапливались вариантно мысли. Зрело мнение. Занимала сейчас не удачная стрельба и ничтожный урон противника: нет, он внимательно следил за действиями. Самые чувствительные уголки души будоражило в скрытом удовлетворении спокойная, размеренная организация, действие всей группы и каждого в отдельности. Какой порядок. Выдержка. Ни одного лишнего движения. Словно то были не люди, а манекены, которых они притащили с собой. Может и пуля, попадая в монаха, превращала его в чучело, разрывала на части и уносила его и тайну в небеса.
Местность дико контрастировала с происходящим.
Свежее, звонкое утро и понурые молодые люди, угрюмо и молча тянувшие товарищей на уцелевшие машины. Иногда они спотыкались, и труп, влекомый инерцией и силой тяжести, катился вниз, к подножию. Руки болтались. Возникало чувство, что те манекены, по которым они по ошибке и незнанию стреляли, перевоплотились в трупы и своей неестественной игрой болтающихся рук, ног, голов, словно наскоро пришитых слабыми нитками, напоминали злой иронией о тех безумных минутах, хозяевами которых им только что пришлось побывать. Головы. До сострадания больно, когда они волочатся по земле, болтаются и бьются о камни, выкручивают шею так, будто на прощание желают узреть необъятное, и лица корчатся в нестерпимых гримасах.
Глаза открыты.
Они глядят на вас мертвенным взглядом живого монаха. В пустых зрачках только один немой вопрос «Почему не вы, а я в таком неудобном положении? Что вы со мной делаете? Куда тащите? Я еще существую. При усилии встану, пойду сам. Вдохните только тепло в холод моей души. Отпустите меня. Я молод. Только поставьте на ноги. Дайте вдохнуть полной грудью. Дайте… Нe мешайте…».
Солнце над горами.
Трупы на склонах.
Голубое теплое небо.
Черная, запекшаяся кровь на камнях, на траве. Искаженные, безучастные лица. Пустые, бездонные стекла глаз.
Погребальный сбор тел.
Монахи прекратили стрельбу. Внизу таскали раненых. Чан покусывал губы: наблюдал никчемные перегруппировки.
— Пора возвращаться. Баки пустые, — доложил пилот.
Полковник кивнул.
Машины с вибрирующим ревом развернулись в воздухе. Выстраивались в линию. Неожиданно, сквозь шум двигателей, четко послышалась тяжелая, длинная очередь пулемета.
Все прильнули к стеклам.
Секундой-двумя позже снизу ответила знакомая, гулкая и не менее короткая очередь. Вертолеты зависли на месте.
Чан уже с безразличным видом наблюдал, как одна из последних машин, потряхивая лопастями, неуклюже, словно подбитый птеродактиль, сначала пикировала на винтах, потом, потеряв управление, перевернулась и пустой банкой рухнула вниз. Корежились лопасти, вылетали стекла. Бесформенно болтались дверцы.
До основания горы неслась груда металла. Хвост отвалился, застрял на полпути. Пока Чан размышлял: один или два вертолета оставить в помощь потерпевшим, — взрыв оглушительной силы закачал борта летательных аппаратов.
— Прикажите стрелять из всех пулеметов! — резво и смело закричал дежурный. — Негодяи! В той машине находился майор Винь.
— Туда ему и дорога, — с нескрываемым презрением выдавил Чан. — Вас, деревянных, ничто не научит. Спрячьте свои эмоции. Ждите распоряжений.
Передайте, чтобы выделили людей к вертолету. Остальным собираться на сборном пункте.
Он уже не думал и не переживал о происшедшем. Все мысли перестраивались на отчет. Там, в широких комнатах, он, конечно, будет выглядеть не очень бодро. Но, главное, уши Теневого самостоятельно сошли с пути. Это ставило его в удобную позицию. Предстояли новые встречи с монахами, Но теперь он знал, что скажет им.
Часть седьмая
У ПОДНОЖИЯ АБСОЛЮТА
Глава первая
Одно есть в нас — сильны надеждой общей.
Не столь печальна праведная суть.
Дорога та же, и потому мы тверже,
И потому сильнее, быть может, бытия.
Неестественно.
Обычно отрешенные лица монахов озарялись скупыми, неловкими улыбками. В ласково прищуренных глазах светилось чисто человеческое удовлетворение.
Рус терялся. Хотелось зажать в своих объятиях всех сразу и так стоять, стоять, пока не уймется сердце. Не скрывая неположенных в их братстве слез, шел по кругу и железными объятиями хватал каждого, словно лишний раз удостовериваясь, что братья живы; будто не ему на протяжении последних месяцев грозила опасность, не его преследовала смерть.
Син с двумя монахами стояли у дверей, хитровато щурились.
— Ты что, сынок… Задушишь. Мне как-никак сто лет. Куда мне тягаться с твоей молодой прытью. — Пат трепал Руса по плечу. — Молодец. Глаза твои по-прежнему чисты и пытливы. Оскомина зла не проникла в твою глубину. Доброта и мысль о ближнем продолжают вести тебя по тропе жизни.
Рус поклонился.
По его щекам крупно текли слезы. На обветренном, жестком лице подрагивала неумелая улыбка. Смущенные глаза светились радостью.
Настоятель ступил к Русу.
— Очеловечился ты. Совсем мирянин стал. Воды пьешь меньше, чем плачешь. Слабость твоя вбирает печали, не находит ответа. Теряешь звено мысли, а с ней тот корень, который держит тебя в жизни. Отступись от слез. Жесткость — мысли не помеха.
Твердый голос умудренного жизнью монаха дрожал нотками плохо скрываемого откровения.
Долго стояли они обнявшись.
