надежду. Он печально ронял слезу своих долгах воспоминаний…
— Грустна твоя история, человек. Много тяжелых слов в ней. Им можно верить. Но меня не прельщает иной путь, жизнь в освященных домах. Иной Рок предначертан мне в стенах родной обители. Я там, где истины более глубоки, где правду не скрывают про запас. Сейчас я выполняю то, что наказали мне духовные отцы. Теперешняя жизнь временна, и я вернусь в лоно храма, где великое есть великое, а мелкое и никчемное не выставляется разменной монетой. Но я буду помнить сказ твой. Если отцы мои подтвердят сказанное тобой, то со своей стороны я постараюсь исполнить волю стариков. А род продолжать придется тебе. Ты мирянин — я монах. Ты еще молод, чтобы ставить вопрос о продолжении рода.
— Рус, Рус, — гость беззвучно кривился в слезах, — неужели мысли о сущем более важны для тебя, чем дела сущие?
— Нет, конечно, и дед прав, что жизнь не поймешь, пока не станешь глубоким стариком, — при этих словах тень надежды снова проскользнула по лицу гостя, — но и ее не познаешь, если не пройдешь пешком по годам. У вас такое не получится. Вы более заняты собой, личным бытием. Оно затмевает тягу к откровенному, великому. Я благодарен тебе за новое, что ты рассказал мне.
— Неужели ты все же не желаешь поехать со мной? Зачем тебе солдатские ботинки, муштра? У меня ты, по желанию, сможешь закончить любое учебное заведение. Станешь юристом, дипломатом, кем хочешь. Я имею сейчас немалые возможности.
— Если у тебя немалые возможности, постарайся исполнить волю отцов. Свое решение я тебе сказал.
— Рус, племянник, помни: дядя всегда желает тебе только добра. Хватит горя нашему роду. Почему какие-то Рокфеллеры, Ротшильды, Морганы живут припеваючи и мыслят только о владении миром, а мы должны лакейски гнуться.
— Я не знаю этих людей. Не думаю, что их жизнь более наполнена, чем моя. Меня к ним не тянет. Власть не дает полного удовлетворения духовного порядка.
— Какая разница в замене плотского духовным? Еще не известно, что выше.
— Плотское прозябание не даст возможности для изыскания высоких истин.
— Это не мое кредо. Не могу с тобой на эту тему спорить. Вижу, ты со своими устоявшимися понятиями. Но помни: если понадобится кров, деньги, мое личное участие, — знай, я всегда буду готов помочь тебе. Вот мой адрес. Я всегда буду ждать тебя. Пиши хоть раз в полгода. Мне так не хватает теплоты и семейного счастья. Я одинок. Слова деда каждый раз жестоко напоминают мне об этом. Зачем жить, если впереди гебя поджидает такая невыносимая пытка, как одинокая неосветленная старость. Помни, родственные чувства у меня стоят выше остальных. Мы в мире одни. У тебя надежные покровители. Я спокоен за тебя. И все же мне больно, что ты отказываешься от деятельной жизни.
— Одно могу сказать: если твои слова правдивы, я буду в Харбине. Русские люди — великодушные люди. Они не должны препятствовать исполнению последней воли усопших. На то они и русские.
— Значит ты мне веришь. Это меня утешает. Пиши мне…
Часть четвертая
ИЗГОЙ
Oн такой, как все большие птицы
Летит одиноко в высоте:
Где только синь,
Где только гордость,
Где только боль
От одиночества в душе.
Глава первая
БРЕДОВЫЙ СТАРИК
Ван полулежал в келье на циновке, подперев голову рукой. Глаза были прикрыты. Жесткое лицо то застывало в отрешенной меланхолии, то резко высвечивалось игрой мысли. Тогда его натянутая улыбка приятно украшала лицо, и он, словно что придумал, удовлетворенно цокал языком или пощелкивал пальцами. Наверное, ему в его личностных озарениях немало помогал мангуст, с которым он довольно рискованно забавлялся.
Дикий зверь, еще недавно отловленный в горах, стыло скалился на медленно приближающуюся руку монаха: начинал злобно шипеть, затравленно готовясь к надвигающейся опасности. Мангуст не был привязан. Но комната была так узка, что человек, лежа не полу, полностью загораживал проход.
Зверьку оставалось только выжидать удобного случая, чтобы вырваться на волю, да отбивать непозволительно близкое приближение противника. То, что перед ним враг опытный и коварный, сильнее его, зверек понял по безразличным глазам и движениям. Но почему тот не убивает его, а только раздражает — этого понять своей сутью не мог. Приходилось выжидать, действовать наверняка.
Равнодушие противника к предупреждающему шипению, осколиванию, затравленному повизгиванию, и пугало, и путало мангуста, все более разъяряло от начальной безысходности положения.
Но, когда хищник резко рванулся к приближающейся руке, там почему-то оказалось пусто. Мангуст удивленно повертел мордочкой по сторонам. Вражья рука находилась сбоку от него, совсем рядом, на том же опасном расстоянии. Уже по-своему, коварно, без шипения, острые зубки зверя молниеносно метнулись к объекту раздражения. Но снова глазки удивленно забегали вокруг, а пасть досадно щелкнула. Руки не было. Пришлось поднять нос, чтобы снова увидеть ее, но уже над головой. Прищурился. Охота начала забавлять. Подозрительно покосился на лежащего: «Не голоден, но что ему надо». В жизни редко приходилось по нескольку раз поражать одну и ту же цель. Это злило. Опасность того, что перед ним враг опасный и сильный, отходила в cторону. Мангуст прикладывал все силы и сноровку, чтобы поразить раздражающую цель. Прыжки, рывки, стремительное лязгание челюсти — все движения находили пустоту. Но чутье подсказывало, что рука все равно где-то рядом. Он уже инертно крутил головой, чтобы броситься, но в один из моментов поблизости ничего не оказалось. Зверек ошарашенно завертелся, посмотрел на человека, которого, признаться, уже и забыл: «Почему тот не продолжает игру?» Но, вспомнив про свою неволю и все то, что злило его, с визгом бросился на лицо этого лежащего в полном спокойствии безбоязненности большого врага. Неожиданный, хлесткий удар откинул мантуста в угол. Тот заскулил жалобно, поджал хвост, прижался к стене, держа наготове оскаленную пасть.
Но человек сейчас не думал о нем. Если бы животное хотя бы внимательно присмотрелось к нему, то может быть, сумело бы бесшумно прокрасться и проскочить мимо лежащего. Но оно этого не знало и прижалось к углу, ожидая нападения. Противник был сильнее и, что самое важное, быстрее.
Ван сел. Его меланхоличное лицо ничего не выражало. В глазу, по-прежнему остром и бесстрастном, сквозило упорное предубеждение чего-то длительно выстраданного, не до конца понятного. В углу лежали небольшой стопкой книги, старые, пожелтевшие. Рядом новые. Иногда поглядывал на них — вроде недоволен то ли их качеством, то ли количеством.
Неожиданно отогнулась тяжелая штора, закрывавшая вход в келью. В образовавшуюся щель просунулась голова послушника.
— Вана, — торопливо, скороговоркой затараторил он, — почтенный Дэ просят вас к себе.
Монах никак не отреагировал на слова послушника. Продолжал сидеть недвижно, пока не сказал:
— Сколько раз я буду просить твою неуемную голову, чтобы она не голосила так быстро и невнятно.
