кабинета.
Глава двенадцатая
Генерал сидел на своем рабочем месте. Нервная задумчивость делала его чело не синя-бледным, гротескно искривленным. Худые желваки на скулах зачастую подергивались, отчего левый глаз, сопротивляясь вздрагиванию щеки, почти полностью закрывался. И тогда только первый упорно всматривался в бумаги, находя их недостаточно объемлющими и точными. Руки неторопливо перебирали стопку донесений. Резкие движения, которыми он откидывал некоторые листки в отдельную кучу, выказывали растущее недовольство и большое раздражение. Иногда генерал, словно вспомнив что-то свое, посматривал на сидящего с глубоко безразличным видом полковника Чана. Еще некоторое время перебирал отчеты, пока не остановился и тяжелым взглядом не уставился на подчиненного.
— Видите, товарищ Чан, количество материалов по делу Сигма Эс увеличивается, но я не вижу ни в одной из этих бумажек, что мы приблизились хоть на какую-нибудь толику, из того, что сделано за последние восемь-девять суток. Время идет на часы. Просто диву даюсь, чем заняты наши службы в уездах. Такое мерещится, будто мальчишка крупной рысью уходит от агентов налегке, а наши кадровики в тулупах и валенках тащутся следом, полагая своими тяжелыми головами, что и тот так же не способен к быстрому передвижению. Мы работаем по принципу эстафет, но эффективности никакой. Что это?
Чан невесело оскалился, плутовато посмотрел на шефа.
— Убегать проще, — натянуто улыбнулся. — Ставка — твоя жизнь. Что может быть дороже? А догоняющему? Зачем ему? Куда стремиться? Под пулю? Здесь обратная ставка. Зачем погибать ни за что, ни про что, если можно подробно отписать в центр. Там пусть разбираются — центру видней.
Генерал недовольно посмотрел на подчиненного.
— Что-то не похожи ваши слова на обычные рассуждения. Во всем последнем видится мне оппозиционное. Что это? Или вы решили тоже перейти на метод тех неучей из провинции?
— Вовсе нет. Просто я понимаю их. Кому нужен этот неизвестный? Центру? Так пусть он и завершает последнюю фазу. А они маленькие люди. Им жить надо. Какие-то проблемы столицы их менее всего волнуют.
— Хорош гусь, — незлобиво остановил полковника генерал. — Какой-то фракционер в моих департаментах. Эту мещанскую философию я знаю не хуже вас. Меня больше интересует ход самого дела, чем то, как они думают. Теневой торопит. Признаться, мне самому начинает надоедать затянувшаяся демонстрация некомпетентности нашей полиции.
Чан ничего не ответил, давая понять, что все в руках начальника в виде горы донесений, которую тот уже довольно длительное время изучает.
Хозяин кабинета недовольно поморщился некоторой независимости подчиненного.
— Известно ли вам, товарищ Чан, какую тираду слов и упреков разного веса пришлось мне выдержать там, где никого не интересует, какая философия у нашего Вана? Им подай отчет!.. Положительный! Иначе они считают ненормальной ту обстановку, которая складывается, и не компетентными тех лиц, которые за нее в ответе. В данном случае это мы с тобой. Более того, отдельные лица, далеко не симпатизирующие нам, как и мы им, могут вполне резонно добавить, что наши действия направлены в ущерб интересам страны и не соответствуют курсу и идеям Председателя. А это чревато. И доказывать что-то можно будет только в далеких мемуарах по истечении срока давности. И вот, пока наши головы имеют способность мыслить и сопротивляться внешним раздражителям, мы должны не свое толкать, а выполнять то, что от нас требуют. В противном случае те, повыше, найдут других, более покладистых. Потому я и оставил в их головах самые убедительные заверения в том, что, если искомый находится на территории метрополии, он будет задержан.
Чан живо кивнул головой в знак согласия.
— Значит, для нас удобная альтернатива та, которая увязывает событие с тем, что агента на территории Поднебесной не имеется?
Шеф удивленно вскинул брови, выпрямился.
— Что я слышу, полковник? В вашем голосе нотки раздражения. Это усталость или еще что?
— Трудно разубеждать в чем-то неприемлемом для нас, — голос Чана звучал непривычно зло и настойчиво. — Первое: его еще никто не видел, не опознал.
— Как сказать, — вставил генерал, но офицер не обратил внимания на прямой выпад начальника.
— Второе: я далеко не сентиментальный человек, но агент мне симпатичен, и именно своей непреклонностью. Именно дерзким отстаиванием того, что он имеет в себе, что мы так успешно скрываем на протяжении всей жизни от себя и других. Столько недель, но он не сдается. Он знает, куда идет, верит в себя. Как мы марионеточны в сравнении с ним. В делах общественной значимости мы, конечно, выше его, но это от должности. Нам не сравниться с ним в чистоте человеческой. Не захотел он быть тем, к чему готовили его, и баста. Пошел сам лицезреть жизнь, как она есть. Что всколыхнуло его серое, как мы считали, сознание? Что подняло его на протест? Что повело его в люди? Что ищет он там, среди них, этот малограмотный схимник, кроме бойцовских качеств ничем не отличающийся? Пришло время — встал, пошел. Не оглядывается, не боится. Этим он дорог мне, как частица той наивной искренности, сопровождает нас только в детстве. Пустынный цветок, который поднялся до величины видимости. Конечно, будь он с головой, будь опытней в житейских делах, он сделал бы все иначе. Пусть с той правдой, что сейчас в нем, но она уже не выглядела бы такой чистой и свежей. Все просто и вместе с тем наивно возвышенно. Столько недель непрерывных потрясений, но он из всего этого сохранил в себе силы, голова у него ясная. Какой характер! Какая воля! Все на уважительном уровне.
Генерал мечтательно улыбнулся. И, хотя усталость взгляда придавала всему облику строгость и суровость, все же многое отдельно откладывалось в нем положительными штрихами.
— Остановитесь, мой любезный психолог. Не отнимешь у вас дара агитировать. Все думаю, как это вы в разведку попали. Наставник, педагог — и на такой черной работе. Парадокс! Или, может, тоже своя логика была? Не сидеть же только мерэавцам и прохиндеям на ключевых постах. Но, — генерал наставительно поднял руку, — видите ли, полковник, я при всем желании не имею права увязывать ваши рассуждения с предположениями глубинного характера. Моя должность — тоннель связи от спецслужб в политику, в верха исполнительной власти. Там не до литературы, не до высоких материй. Там сухая интрига — кто кого. Со своим грохотом фанфар и лязгом речей. Там все на нервах, на костях, на крови. Там чисто то, что сильно. Возвышенно то, что убедительно и дает свои дивиденды. Поймите, я не могу идти на поводу пусть личных, но недостаточно точных измышлений с отчетом к высшим инстанциям. Оттуда они совсем не так смотрят. Что им до кого-то, если собственное благополучие подобно качелям. Не тебе, Чан, рассказывать о низости чиновничьей карьерной кухни. Но, если вы лично сможете в комиссии по иностранным вопросам убедить тамошний анклав, я немедленно издам приказ о прекращении всяких действий против агента сразу же после вашего выступления. Сам лично прослежу за выполнением такового.
Чан понимающе расслабился.
— Простите мое некоторое отступление от сути. Просто я лично не хотел бы входить в какие-нибудь серьезные трения с монахами — они немало помогали нам — и не горю желанием заявлять им о своих противоположных намерениях. И им, и нам выгодней, чтобы монах оказался за пределами метрополии.
Шеф понимающе покачал головой.
— Хорошо тебе, Чан, разговаривать, со мной. Никакой угодливости. Что думаешь, то и говори. Старик выслушает. Сочувствие проникает в его покладистую душу. На него можно воздействовать. Он будет не так тверд после увещеваний подчиненных. А кто задумывался, каково мне там, средь надменных масок, карьеристских душ и эгоистичных мыслей. Да и не дойдет ли до них вредная информация иным путем, в обход нашей цензуры?
— Если информация бездоказательна, то на веру ее никто не примет. Даже самый авантюрный руководитель.
— Но если дойдет? В каких штанах мы останемся? Конечно, меры предосторожности мною приняты.
