– Что это мы, композиторами заделались, что ли? – поинтересовалась она, возвращаясь к сосискам.
– Да нет же, нет! – Милена нетерпеливо дернулась, между тем пытаясь удержать в памяти хоть что- нибудь из музыки Ролфы. – Автор не я.
Сцилла, похоже, такого оборота не ожидала.
– Послушай. Ты или не ты, неважно. Надо сходить в Снабжение и объяснить: так, мол, и так, вирусы не справляются. Говорят, скоро бумаги будет навалом. Появился какой-то новый грибок, специальный…
– Эту музыку сочинил
– Да ты что? – Сцилла даже слегка оторопела.
– Мне показалось, это именно та самая Медведица, что ходит на все премьеры. Я слышала, как она поет, – просто глаза на лоб лезут! И музыку эту до нее никто не сочинял, я проверяла.
Сцилла взяла подругу за руку и заставила сесть на кровать.
– У-ни-каль-но, – произнесла она. Ей было интересно все, о чем потом можно посудачить.
– Она не из бедных, у нее у самой бумаги хоть завались. Только, я поняла, записывать она не любит. Поэтому просто сидит и поет, одна в темноте. – Милену это почему-то не на шутку задевало. – Музыка – просто чудо! Я ничего не понимаю: вот так сидеть и петь, и чтоб никто не слышал! Почему она не хочет, чтобы о ее таланте узнали все?
– Хочешь сосисок? – вкрадчиво спросила вдруг Сцилла. – Мне одной все равно не управиться: я сегодня солнечную ванну принимала. А то и оставайся, хочешь?
Милена кивнула. Под шипенье сосисок, распространяющих по комнате аппетитный аромат, она попыталась напеть что-нибудь из услышанной музыки. Куда там: выходило как-то блекло и немощно.
– Как вы с ней познакомились? – осведомилась Сцилла, раскладывая сосиски по тарелкам.
Милена рассказала о той встрече на Кладбище.
– Она говорит, что там прячется.
– Тогда, значит, никому об этом ни слова, – предупредила Сцилла, передавая Милене тарелку с едой. Тарелки приходилось держать перед собой, сидя на кровати. У Сциллы не было ни стола ни стульев. С видом факира она извлекла на свет скукоженную загогулинку: то, что когда-то было вилкой. – Эта, сдается мне, твоя, – сказала она сочувственно.
Милена не обратила внимания; за едой она все продолжала говорить о Ролфе: и о «Летящем орле», и о его завсегдатаях. Сцилла не перебивала; наоборот, подбадривала, поковыривая еду в тарелке: «Ага, и что? А дальше?»
Милена рассказала все – и про перхоть, и про виски, и про кроссовки, и, конечно, про голос. Больше всего, конечно, говорилось о музыке. Когда они расставались, Сцилла даже довела Милену до двери под локоток, словно та не смогла бы дойти самостоятельно.
МИЛЕНА, НАХМУРИВШИСЬ, добралась до своей кровати, нахмурившись, разделась. С отрешенным видом, как будто пребывая в ином мире. Задув свечу, машинально пригасила фитилек смоченными пальцами. И нырнула под стеганое покрывало, чувствуя, как в животе урчат сосиски.
В голове все звучало пение Ролфы. Она вдруг представилась в виде Брунгильды: крылатый шлем и копье, мех клочками торчит из-под нагрудника. В полудреме Милена мечтательно улыбнулась. Представилось, как она уютно устроилась у Ролфы на животике и ладошкой отряхивает перхоть. Мягко так, тепло, а она ее поглаживает, поглаживает… Вот она приобнимает голову Ролфы…
«Маркс и Ленин, боже мой! – Милена рывком села на постели. – Да у меня же к ней
Иными словами это не выразишь. Ее страстно влекло к этому громоздкому, мешковатому телу. Хотелось с ним проделывать самые разные, очень странные вещи.
«Нет, так нельзя», – спохватилась Милена, пытаясь заглушить в себе эти чувства.
«Вспомни, какие у нее зеленые, щербатые зубы».
Нет, никакого отторжения все равно не возникало. Как тянуло к ней, так и тянуло.
Она здоровенная, вся в шерсти.
«Ну и что с того! – чуть ли не со злорадством отозвалась в Милене какая-то тайная часть ее сознания. – Вот удивила».
У нее перхоть!
«Да, по всей поверхности. Бе-е-е. Сплошняком».
Наверное, у нее несет изо рта и микробов по самую макушку.
И разве можно вообще влюбляться в
И тут Милену осенила мысль – настолько ошеломительная, что буквально скинула ее с постели. Милена невольно заметалась, отчего ноги запутались в покрывале и она, соскользнув с матраса, шлепнулась прямехонько на пол. Судорожно дернувшись, она села в окружении упавших подушек.
А мысль была такая: Ролфа
В глубине души Милена осознала, что это именно так. Ей это просто
«Маркс и Ленин, боже мой». Милену словно освободили от жестких пут. Ее охватило ощущение головокружительной легкости, свободы, раскрепощенности. Слабость в коленях, дрожь в руках. Сидеть было невмоготу; она встала и начала расхаживать по комнате. Кончилось тем, что она поцарапала о кровать голень и ушибла палец. Но совладать с собой так и не смогла и в конце концов отправилась прогуляться.
А мечты, крылатые мечты все летели ввысь.
Они станут жить вместе, душа в душу. Ролфа будет писать великую, гениальную музыку. Ведь были ж такие виртуозы, как Моцарт, Бетховен, Лист, – почему же нельзя быть виртуозом
Несколько часов кряду Милена прогуливалась под мелкой взвесью теплого дождика, средь тишины безлюдных улиц, не нуждающихся в стражах порядка. Гуляла, пока не утомилась, пока сами собой не стали подкашиваться ноги, пока смутной белизной не возвестило о себе утро. Но и тогда не наступило ни облегчения, ни покоя.
Кое-как дойдя до арок моста, она обессиленно опустилась на тротуар, чтобы дожидаться Ролфу. Вот уже и солнце, выйдя из-за отступающего облака, осветило ей лицо. Ну и пусть. Лишь бы Ролфа… А вот и она.
МИЛЕНА РОБКО ПОДНЯЛАСЬ, одернув на себе одежду, пробежала пальцами по коротким волосам: не спутались ли. Стояла и дожидалась, когда Ролфа с ней поравняется.
Почему-то возвратился страх; уверенности как не бывало. Надо же, как боязно. Тут бы хоть рот раскрыть, и то ладно.
– Ты чего тут торчишь? – искренне удивилась Ролфа.
– Я, это… – Милена неуклюже обхватила себя руками, – это…
– Ты чего-то не в себе. Что с тобой стряслось?
