Детский сад

под снисходительные хлопки с мест.

– Все, хватит, хватит!

– Где моя пинта? Пинта моя где? – требовала Люси, изображая из себя капризную звезду.

Ролфа, отступив назад, стала хлопать поднятыми руками. При этом каким-то образом у нее получалось, втягивая воздух через рот, изображать звук бурных аплодисментов – отличить было почти невозможно.

И ТОЛЬКО УЖЕ НА ОБРАТНОМ ПУТИ из паба Милена поняла, что означали эти прыжки.

Люси имитировала граммофонную пластинку, которую заедало. То-то небось было шуму, когда гладко звучащие кассетные магнитофоны снова сменились жестяными трубами патефонов.

– Так получается, эти Кадавры жили еще до Затемнения! – все еще не могла поверить себе Милена.

– Угу, – отвечала Ролфа.

Эти убогие старики были некогда безудержной молодежью электронного века – и вот что с ними стало. Их города сияли огнями, они смеялись в унисон, синхронно наблюдая одни и те же развлекательные шоу по электронным каналам. А потом, во времена Затемнения, им же пришлось переходить на песни под гармошку. Так сколько же им, получается, лет? По меньшей мере по сто двадцать – сто сорок!

И эту песню не унять, ведь сердцу больно друга потерять…

– Они пели о себе, – произнесла Милена задумчиво.

– Угу, – только и сказала Ролфа, шагая впереди и не оборачиваясь.

– Мы пойдем туда снова? – спросила Милена, чтобы как-то поддержать разговор.

– Тю-ю! – Усмешка у Ролфы, как обычно, перешла в пожимание плечами. – Если только они тебя примут. Ты весь вечер просидела так, будто свой дурацкий зонтик проглотила.

Милена только тут вспомнила, что зонтик остался в пабе.

– Угу, – сказала она, глядя на реку. Сама того не замечая, она начинала копировать Ролфу.

Глава третья Любовный недуг (Обнимая призрак)

«БЕСПЛОДНЫЕ УСИЛИЯ ЛЮБВИ» стали последнее время такими вялыми, что режиссер был вынужден собрать всех на репетицию. Обычно у актеров репетировать необходимости не было: вирусы сами подсказывали, как нужно играть.

Репетиционные комнаты предназначались в первую очередь для музыкантов, и труппе в полном составе там было тесновато. За окном безжалостно ярилось солнце, стояли жара и духота.

– Это уж про меня, с вашего соизволения! – произнесла свою реплику Милена своим собственным голосом, в котором были страсть и чувство. – Я и есть Энтони Тупица!

– Стоп, стоп, стоп! – прервал режиссер. В его обязанности входило воссоздавать ту единственную трактовку великой пьесы, которую помнили вирусы. – Милена, ты же прекрасно знаешь, как должна звучать эта реплика!

«Да, знаю, – подумала она. – Вяло, пресно, тупо». Милене было не до пьесы. Ее разбирало безотчетное беспокойство, от которого начинаешь метаться из угла в угол. Не терпелось повидаться с Ролфой, поговорить – как будто у них оставались какие-то нерешенные дела.

И вот как-то под вечер, даже не сняв костюма своего персонажа, она отправилась к Ролфе в ее каземат. Сквозь ряды старых вещей оказался проложен новый проход, так что ориентироваться было легче. Под непроглядными кирпичными сводами одинокое пение Ролфы было слышно уже издали.

«Сейчас перестанет», – подумала Милена. Но Ролфа не переставала. Мелодия без слов звучала то громче, то тише. Непонятно было, что и думать. Нельзя же вот так подойти и сказать: «Ты чего это, всегда так в темноте заливаешься?»

Милена решила было незаметно ретироваться, но тут музыка неожиданно завладела ее вниманием. Что-то замерло в груди при звуке нисходящего пассажа. Была в нем необъяснимая весомость, почему-то навевающая грусть.

Хотя грустью назвать это нельзя. Скорее некая устремленность, мрачновато-торжественная, возвышенная. Глубокое, благородное звучание.

Что это? Милена призвала на помощь вирусы, но ответа они не дали. Нет, не Вагнер. И не Пуччини. Что же это, черт возьми? Милена присела между стойками с одеждой.

Вирусы получили задание пройтись по всем известным темам. В голове активизировалось что-то вроде каталога. Музыка раскрывалась сама из себя, будто цветочный бутон. Вот возникла небольшая заминка – не в голосе Ролфы, а в нотах, – некоторая разбалансировка в теме.

Голос смолк. Но затем начал пассаж снова, несколько в иной форме. «Есть!» – сообщили вирусы и показали: три новых такта совпадают с первыми нотами, с которых начался поиск.

Но это же означает, что – Милена буквально остолбенела – музыка принадлежит… Ролфе! Она ее творит – сама, здесь, сидя в темноте. Мелодия пошла на следующий круг. Ролфа способна на такое? Ведь это вам не мурлыканье в ванной и не пьяный ор.

«Я ее не распознала. Не открыла ее с этой стороны. Но почему она поет здесь? Почему о ней ничего не известно людям?»

Милена попыталась запомнить музыку. Велела вирусам все фиксировать, но даже они не выдержали. Они не были приспособлены к восприятию новой музыки. Для них она была чересчур живой, излишне подвижной, темы переплетались шустрыми змейками. И тут словно щелкнуло: вирусы отказали.

Милена и сама была не вполне привычна к незнакомой музыке. От нее возникало странное ощущение: как во сне, где все сумбурно и вместе с тем проникнуто каким-то неявным, но весомым смыслом. Голос Ролфы внезапно возрос до максимума, как будто покорил горную вершину. У Милены округлились глаза, на них навернулись слезы. Словно некая крылатая сущность, вырвавшись из телесной оболочки, устремилась ввысь, в запредельность, – прямо у нее на глазах.

Пение Ролфы длилось около получаса – одним слитным произведением, из начала в конец. К концу музыка тихо угасала. Потом, совершенно внезапно, пение оборвалось.

– Нет, не так надо! – сказала сама себе Ролфа и, кашлянув, громко втянула воздух. Послышался стук, что-то вроде упавшего стакана. – Да чтоб тебя! – буркнул ее сипловатый голос.

Милена тихо, с нежной задумчивостью, улыбнулась. Свет в окошке успел окончательно потускнеть. Послышалось шарканье: Ролфа направлялась в ее сторону. По щеке едва уловимо скользнули ворсинки ее меха. Милена чутко замерла. Несколько минут сидела затаясь.

– Черт побери, – выругалась она шепотом. И, поднявшись, минуя одну арку моста за другой, улизнула с Кладбища.

Милена отправилась в комнату к своей подруге Сцилле. Сцилла тоже жила в Раковине, только в другом крыле. Дверь она открыла на стук. Сцилла стояла в передничке и жарила на одноконфорочной плитке сосиски.

– Бо-ог ты мой, – протянула она, удивленная не столько визитом, сколько костюмом стражника елизаветинской эпохи. – Ты же говорила, что терпеть его не можешь?

– Точно, не могу, – подтвердила Милена с порога и быстро вошла в тесноватую комнату, задев мечом за косяк. – Сцилла, у тебя есть бумага?

– Что? – Сцилла недоуменно хмыкнула. – Э-э… нет. Откуда? И с чего ты вообще взяла, что у меня может быть бумага?

– Не знаю. Но ты же у нас играешь в «Микадо».

– В «Мадам Баттерфляй», не путай. Страна та же, опера другая.

– Может, вам все-таки выдают бумагу? Ну, ноты там записать, все такое. Ты же как-никак Бестия.

– Милена, с тобой все в порядке? Мы такие же, как все, для нот пользуемся вирусами.

– Ну а достать ее смогла бы? Может, у тебя к ней какой-нибудь доступ есть? – Милена вдруг поняла заведомую безнадежность положения. – Мне бумага нужна, хотя бы немного.

– Для чего? – спросила Сцилла невозмутимо.

– Ноты записать, музыку! – Ладони Милены невольно сжались в кулаки.

– А, это, – вздохнула Сцилла, видимо снимая с себя обязанность делать участливый вид.