рискованные оплошности. Покрывало в панике отбрасывалось. Поспешно принимался душ, даром что вода посреди летней ночи бывала колюче холодной. Срочно готовился к бою кипяток, которым прошпаривалась вся раковина. Заодно прошпаривались все тарелки и уже оплавленные вилки. Она кидала в кружку горячей воды пригоршню соли и, нетерпеливо дуя, давала раствору мало-мальски остыть, после чего яростно, с журчанием полоскала горло, чувствуя, как соль оседает на внутренней поверхности щек. Пыталась скрести еще и руки, но тут вдруг закрывала ими лицо и начинала безутешно плакать – от недосыпа, от того, что все складывается совсем не так.
«Я ее брошу! – стучали в голове мстительные мысли. – Я больше не буду с ней встречаться. Все это невыносимо глупо».
Но уже назавтра они снова обедали вместе.
Они начали устраивать себе пикники, с выходом в сад над рекой. Располагались на травке, где Ролфа принималась со смаком уписывать вареные и жареные кусища мяса, повязав себе шею большим грязноватым платком. Вид у нее становился совершенно блаженным, лишь похрустывали хрящи да кости. У Гэ-Эмов, наряду с прочим, были генетически модифицированы еще и желудки. Они могли переваривать что угодно. Потому Ролфа поглощала пищу вместе с костями, запивая все это галлонами воды и сока с мякотью. Разговорчивостью она не отличалась. Почему, Милена догадывалась по запаху ее дыхания: Ролфа бросила пить.
В ней непостижимо уживались вещи заведомо противоположные: скажем, габариты и застенчивость. Милена вспомнила нескладную толстуху из Детсада, которую каждый норовил отчитать. Как и та, Ролфа передвигалась с боязливой осмотрительностью – будто дело кончится тем, что она по неловкости непременно что-нибудь опрокинет или разобьет. Неугомонно-бесцеремонная, деликатно-изысканная – все это про нее, и все одной фразой. Она рассуждала об искусстве. О том, как меняет тональность Элгар [6]. Как он разыгрывает вас, начиная в одном направлении, а затем после паузы идет в противоположном, и снова остановка, и снова старт – а потом он вдруг буквально выдергивает из-под вас коврик за счет того, что с изяществом фокусника повторно проделывает все это задом наперед.
– Самый, мать его так, прикольный композитор из всех живших на земле! – восклицала Ролфа и хохотала, обнажая пеньки щербатых зубов и комья непрожеванной пищи.
«Элгар? Прикольный?» – сверялась Милена у своих вирусов. Но у них на этот счет были иные данные.
– Где ты всего этого нахваталась? – удивлялась Милена.
– Я-то? Как-то по молодости лет – а было мне тогда годков девять или десять – впала я в спячку. У нас это обычно происходит, когда погода окончательно портится и приходится ее пережидать. В моем же случае причина была иной. Ветеринар сказал, что виной тому стресс.
Ролфа улеглась на бок и начала
– Я свернулась себе калачиком и заснула на шесть месяцев. И все то время, пока спала, размышляла о музыке.
Ролфа переместила свою жвачку из одного угла пасти в другой.
– К тому времени я уже очень даже неплохо играла на фортепьяно и потому просто перебирала все-все пьесы, какие мне были известны. Раскладывала их на части, снова собирала вместе. Больше ни о чем и не думала. Ни снов не видела, ни глаз не открывала.
– Как же тебя вывели из того состояния? – спросила Милена.
– Ветеринар укол сделал, – ответила Ролфа, улыбнувшись своими ущербными зубами.
Милену тянуло улечься на траву рядом с ней. Свернуться калачиком у Ролфы под мышкой и заснуть. Но решиться на это почему-то было боязно. Разве что подвинуться поближе.
– Ты можешь помнить свое детство, – вздохнула Милена, оглядывая вольготно растянувшуюся на солнышке Ролфу. Знать бы ее с детства, вобрать ее еще тогда в свою жизнь…
– А ты свое нет, что ли? – спросила Ролфа, усаживаясь.
Милена лишь покачала головой: нет, не помню.
– Что-то такое произошло. Не знаю, что именно. Ничего из него не припоминаю. Ну, разве что знаю, что родилась в Чехословакии – это вроде смутно помню. А остальное все как будто стерлось.
– Да ты что! – встрепенулась Ролфа. – Мне бы это было ох как не по нутру. Я-то вообще многое что помню. Не хватало еще забыть!
– А что именно ты помнишь?
– Что? Мускусных быков, например. Особенно телят. Эдакие шарики из пуха, на тонких черненьких семенящих ножках. Это когда мы жили в тундре; точнее, в том, что от нее осталось. Тогда как раз начали наступать леса. Но кое-что нам удалось уберечь.
– Так ведь мускусные быки в Антарктике не водятся.
– Правильно, не водятся. Но мы-то, видишь ли, жили одно время в Канаде. Папа решил, что нам надо отправиться туда в поисках лучшей доли: мол, глядишь, и преуспеем. Не на Юг, а на Север. Не получилось. Он все пытался сберечь тех мускусных быков. Вел их на Север, где еще оставалась какая-то тундра. Теперь все это кажется каким-то сумасбродством. Знаешь, я все-таки думаю, мой отец был не таким уж и плохим. Учил играть их в футбол. Они, кстати, очень даже смышленые создания. Они играли командами. Я и сама с ними, бывало, играла. Даже мечтала превратиться когда-нибудь в мускусного быка. – Взгляд у Ролфы потеплел, она задумчиво улыбалась. – А у тебя что, прямо-таки никаких воспоминаний детства не осталось?
– Никаких. Когда мне было десять лет, мне ввели какую-то жуткую дозу вирусов. Оттого, может, и воспоминания все отшибло. Ничего не помню.
– Вот как. – Ролфа печально покачала головой. С лицом у нее произошло нечто странное. Глаза как-то углубились в себя, будто у подтаявшего снеговика. – A-а, точно. Я-то и забыла: ведь вам прививают вирусы.
Она снова улыбнулась, и глаза будто открылись заново, но уже с новым выражением. Казалось бы, и улыбка была на месте, и взгляд остался благожелательным, и лицо по-прежнему добродушное, но в нем уже проглядывало что-то страдальческое. Странное такое, будоражащее сочетание, под стать ее музыке. В глазах ее сквозила какая-то тайная сила, от которой становилось немного неуютно. Уяснить причину тревоги Милена не могла, у нее не было опыта. Ей было неведомо, что она означает. И вирусы здесь ничего не могли подсказать.
Каждый день напоминал предыдущий. И так же изо дня в день, венчиком пены кипящего молока, готового вот-вот перелиться через край посуды, у Милены вот-вот готовы были вырваться наружу слова любви.
Или бывало, что руки сами собой тянулись к Ролфе – одарить ее лаской, которая уже не оставила бы сомнений; и уже так близок был этот миг, что, казалось, еще секунда, и они – или же их призрачные тени – сами собой сомкнутся вокруг нее в объятии.
Но на этом все и заканчивалось.
Постепенно начала просачиваться новая догадка – так медленно, что непонятно даже, когда успела зародиться. И тоже сродни озарению.
Лечить Ролфу не было необходимости. Да, к вирусам у нее иммунитет; но поведение у нее
Любовниками им не бывать. Она ошиблась.
В вялотекущие часы репетиций «Бесплодных усилий любви», оставаясь наедине с собой, она приходила к этому мрачному выводу. И, сидя на подоконнике, бездумно наблюдала за сомнамбулами актерами, занятыми прогоном сцен.
Вот юноша с бородой, играющий Бирона. Сегодня у него весь день в глазах какой-то неожиданно дерзкий, мстительный огонь. Что-то такое с ним происходит. Милена слышала краем уха: это было из-за
