хрустальных граней. На столе красовалось неимоверных размеров серебряное блюдо, овальное, в длину вдвое превышающее рост Милены. Серебряные ножи, вилки, подсвечники, гармонирующие по цвету стулья красного дерева, а в углу – латунная мусорная корзина. Даже холод не мог скрыть стойкого запаха рыбы. «А что, если они по-прежнему нас эксплуатируют?» – невольно подумала Милена.
Распахнулась дверь, и в помещение вразвалку вошла медведица в развевающемся оранжевом платье. Перед собой она несла фарфоровую салатницу – целый бак еды.
– Привет,
– Ой, пожалуйста! – взмолилась Милена.
– Я так и знала. – Гэ-Эмка со смешливой укоризной покосилась на Ролфу. – Держи-ка. – И бросила Милене коричневый шерстяной комок. Милена размотала его дрожащими пальцами. Это были перчатки, которыми пользуются для пересчитывания денег в полярных широтах, – с обрезанными пальцами. Перчатки были донельзя заношенные, будто поеденные молью.
– Это моя сестра Зои, – представила Ролфа.
– А ты Милена, – догадалась Зои. Та вместо ответа лишь кивнула: от холода было трудно говорить. Зои вышла, по пути пожав плечами: дескать, в том, что ты пришла, твоей вины нет. Не успела она выйти, как пришла еще одна сестра.
Эта была еще крупнее, щеки у нее топорщились, будто она вот-вот готова прыснуть со смеху. Посмотрев на Милену и Ролфу, она лишь уронила на стол две лоханки с едой и буквально выбежала из зала. Из-за раскачивающейся дверной створки грянул ее хохот. Затем послышалось шушуканье, то и дело перемежаясь сдавленным смехом.
– Это Анджела, – представила Ролфа.
Милену усадили за стол. Столешница пришлась ей вровень с подбородком. Снова рука об руку вошли две сестры, хлопая длинными черными ресницами поверх трепещущих вееров. Они грациозно опустились на стулья, расстелив на груди салфетки. У Зои волосы были уложены на манер кокошника, аркой возвышаясь на затылке. «Стиль навахо», – подсказали Милене вирусы.
– Мне нравятся твои волосы, – сказала она.
– Правда? – расцвела Зои, опуская веер. Ресницы затрепетали бабочками. – А как тебе мои усы, тоже нравятся?
Кончики усов у нее, оказывается, тоже были завиты.
– У меня с моими тоже была примерно такая же проблема, – ляпнула Милена. Ресницы-бабочки перестали хлопать. – Только теперь я их сбриваю.
У Милены за спиной послышалось сердитое, с присвистом, сопение. Обернувшись, она увидела Гэ-Эма, немного низкорослого для своих габаритов. Округлый и плотный, с отливающей серебром шубой, шерстинки которой топорщились, как иголки у ежа, он громко посапывал, отчего возникало впечатление, что он сердится. Он стучал по клавишам какого-то миниатюрного устройства, которое с жужжанием выдавало итоговую распечатку на бумаге. Вот он уселся в кресло со спинкой чуть выше остальных, оторвал листок бумаги и прикрепил его заколкой к своему меху. Шубу Гэ-Эма уже украшало изрядное количество бумажек, придавая ему сходство с новогодней елкой.
– Мы есть сегодня будем? – осведомился он, снова занявшись своим устройством.
– Да, разумеется, папа, – сказала Анджела, вставая. Чутко и, как показалось Милене, с некоторым ехидством втянув ноздрями воздух, она сняла с гигантского блюда крышку, издавшую мелодичный звон.
На ужин предстояло отведать тюленя, зажаренного целиком. Глаза у него совершенно побелели, а туловище окружал карниз из янтарного жира.
Отец Ролфы, подавшись вперед, явно собирался выковырять глаз тюленя.
– Папа! – воскликнула Анджела. – Пожалуйста, не забывай: у нас гости.
– Хочешь глазик, Суслик? – перевел глава семейства взгляд на Милену.
– Да, пожалуйста, – ответила она застенчиво. Он передал ей глаз на тарелке. Тот тихонько перекатывался. Не сводя застывшего взгляда с Анджелы, Милена с тихим ужасом положила глаз себе на язык. «Это виноградинка, – внушала она себе, – просто виноградинка». Глаз при разжевывании захрустел.
– Мы, признаться, манерничаем в основном из-за вас, мисс Шампуш, – заметила Анджела, принимаясь разделывать тюленя. – Обычно мы просто разрываем горячую тушу на куски, голыми лапами. – Не без апломба она шлепнула кусок тюленьего филе Милене точно на тарелку, не пролив на стол ни капли жира.
– Вина, мисс Шамбаш? Мы его готовим сами, из остатков всякой бурды. Надеюсь, вам понравится.
– Как вам угодно, – ответила Милена. – Я могу пить все подряд.
– Если поведешься с Ролфой, – заметила Зои без тени иронии, – еще и не того наберешься.
Анджела между тем продолжала подавать еду.
– Ма шер, – обратилась она к сестре, – ты уронила нагрудник. – Слово она в шутку рассекла надвое, как апельсин. Они подтрунивали над всем и всеми: над Ролфой, над Сусликами, над тем, как, на их взгляд, относятся эти самые Суслики к ним самим. «Девчушки-веселушки», – подумала про них Милена. Но это не повод для того, чтобы вам все сходило с рук.
– Только на сей раз, прелесть моя, не пытайся в него высморкаться. Представляете, мисс Шимпанзе, в прошлый раз, уронив свой нагрудник, она подняла его и высморкалась, а оказалось, это подол моего платья.
– Что ж, – невозмутимо заметила Милена, пригубливая вино, – ведь она же вытерла о него всего- навсего нос, а не задницу.
– Девушки, еще немного разговоров в таком духе, и я попрошу вас выйти из-за стола, – строгим голосом вклинился отец.
НАЧАЛОСЬ СЕРЬЕЗНОЕ ЗАНЯТИЕ: поглощение пищи. Действо оказалось шумным и продолжительным. На тарелки, а затем в отверстые зевы загружались целые груды вареных водорослей. Был также подан салат из целой сырой макрели. Отец Ролфы цеплял рыбу за хвост и с хрустом отправлял себе в пасть, целиком. Большим деликатесом считались также тюленьи лапки.
– Не грызи ты ногти, Зои, – сделала замечание Анджела, – а то что про нас подумает мисс Шитбуш?
– У вас, кажется, какая-то проблема с моим именем, – отреагировала Милена, до этого момента безуспешно пытавшаяся разделать свой кусок тюленины; для этого руки надо было задирать чуть ли не выше головы. – Моя фамилия Шибуш. Наша семья из Восточной Европы, но вообще у этой фамилии ливанские корни. А у вашей, я так понимаю, тоже азиатское происхождение?
Наступила тишина, по холодности не уступающая здешней комнатной температуре.
Ролфа все время молчала. Уставясь перед собой на тарелку, она степенно вкушала с нарочитой благовоспитанностью, отчего так и хотелось чем-нибудь в нее запустить, например тем же куском тюленины. В ответ на просьбу передать соль Ролфа молча потянулась через стол, медлительно, как ржавый шарнир. Она словно скрывалась, даже здесь, в своем родимом гнезде.
Наконец отец семейства, шумно вдохнув, хозяйским жестом смахнул себе в кулак горстку водорослей, случайно упавших на стол, и, подержав, кинул себе через плечо.
– Ну так что, Суслик: ты у нас работаешь в Кукольном городке, верно?
– Вы обращаетесь
– Ну не к тюленю же.
– Меня зовут Милена. Вам, наверное, забыли об этом сказать.
– Ладно. Милли. Так ты там работаешь?
– В Национальном театре Южной Британии. Да, там.
– Так вот не могла бы ты, пожалуйста, сказать моей дочери, какое отношение это самое место имеет к Гэ-Эмам? Например, позволят ли ей когда-нибудь там петь?
Это что, давняя мечта Ролфы? Сердце Милены сочувственно дрогнуло. Ролфа, милая, тебе никогда не выйти на сцену Зверинца, если ты будешь прятаться по туннелям. Милена посмотрела на подругу. Ролфа задумчиво потянулась к фужеру с вином, взглядом уйдя куда-то вглубь себя.
И Милена с тихой откровенностью ответила на вопрос отца:
– Наверно, все же нет.
