работника засчитывается отдельно. А время – деньги. Для тебя в этом ничего особенного нет, а я вот горжусь.
Ролфа по-боксерски поводит покатыми плечами.
Вид у Милены сейчас, судя по всему, бледноватый. Она сидит, с несчастным видом уставясь в пол, что, видимо, несколько раздражает Ролфу.
– Милена, пойми: мне неинтересно то, что делается с «Комедией». Я не задумывалась над ней, как над чем-то серьезным, не готовила ее к исполнению. Да, меня, конечно, впечатляет та работа, какую ты проделала, чтобы ее поставить. Но! – не говорит, а будто фыркает она – это самое «но» заменяет ей теперь «тю», причем «но» выходит резче и внушительней. – Но «Комедия» теперь вряд ли может представлять для меня что-то новое, и уж тем более занимательное.
– А трудно тебе было перестраиваться?
Ролфа, заложив руки за голову, какое-то время с отстраненным видом раздумывает.
– Пожалуй, да. Поначалу. Я все никак не могла толком понять, какие частицы у меня поотпадали, а какие словно бы приклеились на место. Зои и Анджелу я какое-то время прямо приводила в ужас и терроризировала. Называла их «тупыми коровами». Вообще некоторое время я чувствовала, что баб на дух не могу переносить. Было у меня несколько собутыльников, в основном мужиков, и иногда – ни с того ни с сего – я вдруг сдуру на них западала. И это тем неожиданней, что ведь раньше, до той поры, я всегда соотносила себя с мужским полом. Они сами рассказывали, что это как будто твой же кореш начинает вдруг к тебе клеиться. Ничего такого, понятно, между нами не было.
Милена посматривает себе на запястье. Смотрит, как на поверхность кожи выскакивают малютки- клещики и начинают барражировать, все еще спрашивая: «Где Ролфа?» Хочется приложить запястье к ее руке, ощутить кожей ее тепло, шелковистость меха. Вот оно, начинается. Любовь, оттаивая, пробуждается вновь.
– Правда же, было здорово? – спрашивает Милена робким, умоляющим голосом. – Те три месяца?
– Да, разумеется, – отвечает Ролфа с раздраженной снисходительностью. – Давно, правда, это было. Помню, как я торчала днями у тебя в комнате, как в полудреме. Совсем расклеилась, квашня квашней. Ты уж извини насчет того бардака.
– Да что ты. Мне даже нравилось, – шепчет Милена.
– Могла хотя бы пол подмести в твое отсутствие, – хмыкает Ролфа.
– Ты теперь аккуратная?
– Ну, пытаюсь по мере сил, – говорит Ролфа со смешком.
– Ты думаешь навестить там свою мать? – спрашивает Милена, неожиданно закашлявшись. – В Антарктике?
– Конечно. Вы с ней стали друзьями, да? Союзники против Семьи. – Ролфа обнажает в улыбке новые, белые зубы. Клыкастые. – Да, здорово будет проведать старую перечницу. А то неловко даже. Ни письма, ни весточки. Дочь называется.
У Милены от обиды и разочарованности сами собой стискиваются губы. Только то, что Гортензия сама вполне могла величать себя «старой перечницей», не дает ей всерьез рассердиться.
Ролфа замечает это и лишь еще раз насмешливо фыркает.
– Мать у тебя просто замечательная, – говорит Милена. – Я переживаю, как там она. Что-то от нее ничего не слышно.
– Да и мы тоже ничего не слышали, – замечает Ролфа. – Может, запила.
Письмо в запечатанном пакете на тот момент еще не пришло. «Но ты уже знаешь, Ролфа, о решении Семьи вернуть Гортензию в Лондон. Ты просто считаешь, что это не моего ума дело. И улыбаешься своими новыми клыками».
– Когда ты уезжаешь? – спрашивает Милена.
– Э-э, недели через три.
Беседа идет на убыль. За истекшее время событий произошло столько, что даже говорить толком не о чем.
– А ты… у тебя… появился какой-нибудь… ну, друг, спутник? – спрашивает Милена как бы невзначай, но голос беспощадно выдает себя тоненькой дрожью.
– Нет, – отрезает Ролфа.
Картина разрушения довершена. Ни у тебя, ни у меня так никого и нет. Режиссер чувствует холод одиночества. Жизнь ее, Милены, состоит в работе. Каким-то образом в ней всегда присутствовала память о Ролфе – в работе, в музыке, в самом ее звучании. Работа и сам факт того, что Ролфа где-то есть – пусть не здесь, пусть где-то в дебрях Лондона или где-нибудь еще, – оживляли, одушевляли эту незримую связь. Сама «Комедия» делала ее живой, ощутимой. Но артист и артистический миф – не одно и то же. И эта Ролфа, что сейчас перед ней, – уже не миф.
– Ролфа. Мне очень, очень, очень жаль, – произносит Милена, подразумевая: «Мне жаль, что я тебя разрушила».
– Чего меня жалеть, – Ролфа опять по-боксерски поводит плечами. В этой обновленной Ролфе, кстати, действительно гораздо больше мужского. – Не надо эту Ролфу жалеть; ее и не было бы без того прошлого. Хотя к той, прежней Ролфе я не возвратилась бы ни за что на свете. Опять эта слезливая хандра? Сопливая сентиментальность, творческие метания-искания, запись-перезапись партитур? Жить чем бог послал в наивной надежде на лучшее? Что бы, интересно, вышло в итоге с той Ролфой, а? Спилась бы, да в том же кабаке и подохла; всего делов.
– Или бы создала еще одну «Комедию».
– Да, или «Комедию», – кивает Ролфа с протяжным вздохом. – Только все это уже позади.
– Ролф, у меня такое ощущение, будто ты умерла. И убила тебя я.
– Ой, не распускайте по мне сопли, мадам, – ворчливо отвечает Ролфа. – Терпеть не могу соплей последнее время. Не вижу в них толку.
– Но ты же все равно это чувствуешь. Могла бы и признаться.
– Ну и признаюсь. Только в тягомотину играть не хочу. Кстати, вот почему опера меня последнее время раздражает: слишком медленно разматывается сюжет. Ходят, поют, хотя и так все ясно; нет чтобы сразу пожениться или разбежаться. Так нет же: два часа глаза и уши мозолят. А толку-то?
– Ну а если им есть что сказать… – Милена прерывает себя на полуслове. – Слушай, я… у меня вообще-то есть время забежать в кафе. Может, ты поесть хочешь?
Рот у Ролфы кривится в скептической ухмылке.
«Она боится, что меня все еще к ней тянет, поэтому хочет поскорей отделаться. Она и пришла сюда затем, чтобы разрыв был полным и окончательным».
– Да нет, мне до дома надо добраться; там и поем.
Ролфа, хлопнув по пуфу, решительно поднимается и водружает на голову шляпу.
«Наверно, уже жалеет, что вообще пришла».
– Спасибо, что зашла навестить, – говорит Милена. По телу разливается холод одиночества.
– Да ну, – приветливо отвечает Ролфа. – Типа, по старой дружбе. Извини, что как снег на голову, от дел отвлекла.
– Всех дел не переделаешь, – упавшим голосом произносит Милена.
– Да уж, – с беспощадной сердечностью соглашается Ролфа, – ты ж у нас звезда.
Пауза. Милене все холоднее.
– Кстати, у меня тут осталось кое-что твое.
Неожиданно что-то вспомнив, она поднимается с пуфа и идет к встроенному шкафу (в ее новой партийной квартире мебель в основном встроенная), где что-то ищет в ящике среди всяких баночек и запасных батареек. В порыве отчаянья она, разбрасывая банки, выдергивает оттуда какой-то предмет. Комок грязного войлока, пахнущий детством. Милена поворачивается и протягивает его Ролфе.
– Вот.
– Ой, Пятачок, – удивляется Ролфа.
– Забирай, он мне не нужен, – говорит Милена уже со злостью.
