Ролфа, но она саднит, саднит, как пощечина. Потому это не высокая комедия, любовь моя. Я бы назвала ее низкопробной.
ДЕНЬ КЛОНИЛСЯ К ЗАКАТУ, когда в дверь постучали. На пороге показался Почтальон Джекоб. Он вошел с песней:
Точно. А ведь она забыла.
– Поздравляю вас, Милена, с днем рождения. – Джекоб робко улыбнулся. – А я вам мороженое принес.
Брикетик был на бамбуковой палочке.
Милена тускло улыбнулась и благодарно потянулась к подарку, который Джекоб поспешил ей протянуть.
– Вот славно, вот славно, Милена. Как хорошо, что вы кушаете. А то ведь вы совсем ничего не ели.
Тающий на языке ванильный вкус был поистине блаженством. Интересно, он ей запомнился из детства?
– Мне уже семнадцать, – произнесла она. – Совсем старуха.
От слабости буквально подташнивало; родопсиновая кожа чесалась от жажды солнечного света. Пока Милена ела, до нее кое-что дошло.
– Ты специально заботишься о нас, Джекоб?
– Да, конечно, – кивнул он. – Я разношу ваши сообщения. Знаю также, когда именно вы больны или несчастливы. Я еще и тот, кто первым застает вас, когда вы умираете. Такая у меня работа.
– И ты знаешь всех нас как облупленных.
Джекоб улыбнулся.
– Когда я сплю, – сказал он, – сны у меня – сплошной клубок из ваших посланий. А теперь, благодаря вам с Ролфой, я во сне еще и слышу музыку.
Понемногу возвращались голодные колики.
– Мне бы надо побыть на солнце, – сказала Милена.
И они с Джекобом вместе спустились по ступеням Раковины. Ему приходилось ее подбадривать, помогая при движении, действительно как какой-нибудь старушке. От слабости колени у Милены противно дрожали. «Вот ведь глупость – так себя истязать», – думала она. Джекоб вывел ее на тротуар, ведущий на набережную Темзы. Было холодновато, а от реки дул свежий ветер. Милена повернулась к нему и к закатному небу лицом.
– Ну все, мне пора бежать за сообщениями, – сказал Джекоб. Легонько стиснув ей на прощание предплечье, он заспешил по своим обычным делам к Раковине. Милена проводила его взглядом, видя, как в окнах средних этажей пожаром полыхает закат.
«Вот так, видимо, перед ним все и предстает, – подумала она. – Каждая комната – очаг живительного света. В котором непременно находится хотя бы один из нас».
Милена медленно двинулась к реке и скоро очутилась на пешеходном мосту Хангерфорд, где уже когда- то, помнится, останавливалась. Сейчас ее пробирал легкий озноб; ощущение было такое, будто бы и мост, и река, и город, и небо сотрясаются вместе с ней. Вокруг размеренно кружили чайки, крича и рассекая раскинутыми на ветру крыльями воздух. То одна, то другая птица время от времени роняла в речную воду свое «послание».
Жизнь – это та же болезнь, дыхание которой придает любовь. Именно так казалось Милене. Вода, облака, ветер – все это врывается в сознание стремительным потоком.
«Что я чувствую? – подумала она. – То, что он словно увлекает и подхватывает меня, подчиняя своему течению».
Она обвела взглядом Темзу с ее грузно застывшими баржами под ниспадающими тяжелыми складками матово блестящих, будто вырезанных из пергамента парусов. Взгляд вобрал и выкрашенные в яркие цвета гребные шлюпки; и бурые груды палой листвы, которую каждую осень организованно собирают группы ребят из Детсадов; и скопище велосипедов и телег на Южной набережной; и солнечные панели на крышах старинных белых зданий. А там, дальше, на излучине реки, как раз за собором Святого Павла, высились Коралловые Рифы – новые дома, напоминающие издали огромные ростки цветной капусты. В последних лучах заходящего солнца они слегка искрились, как припорошенные инеем.
Сколько труда потребовалось на создание всего этого? Сколько миллиардов часов ушло, чтобы сделать все эти дороги, и телеги, и лодки, и набережные? И сколько миллиардов потребовалось дополнительно – узнать, как все это делается, и запечатлеть информацию? Чтобы отложить в умах людей песни, и укротить лошадей, и вырастить будущую пищу? Вирусный калькулятор Милены непроизвольно занялся сложением.
На том берегу лошади-ломовики тянули огромный зеленый барабан.
Это прокладывался кабель. Скоро снова должны будут дать электричество. И будет металл, посланный назад по Каналам скольжения. Мир вновь обзаведется богатством, зальется сиянием огней. И будут подмостки – достаточно большие, чтобы на них ставить сцены из дантовского «Рая». А надобность в шахтах Антарктики отпадет.
Но и это все со временем пройдет. Вот она, впереди, панорама истории, хотя изучать ее суждено уже кому-то другому.
Все проходит, все в итоге исчезает, растворяется в небытии. Но это не так важно в том случае, если речь идет о чем-то по-настоящему хорошем и достойном: конец все равно будет счастливым.
Мы могли бы жить в Антарктике, любовь моя. Могли бы навещать твою маму, а ты бы по-прежнему пела, пусть даже для собак в упряжке. Могли бы убежать в Шотландию и сделаться там овцеводами в пропахших дымом старых свитерах. А то и жили б как жили, пока бы вконец друг дружке не осточертели.
А могло бы сложиться и так. Ты бы сделалась знаменитостью, а я стояла бы за кулисами и затаив дыхание внимала твоей музыке под гром оваций.
Концовки мало что значат. Значение имеют лишь те моменты, когда мир делает очередной вдох; а это всегда именно
А ведь впереди еще столько всего. Семнадцать лет… Жить остается еще столько же – лет семнадцать, от силы восемнадцать. Пора, пора посвятить себя делу. Милена пошла, словно отмеряя шаги. Время, вот в чем проблема. Она-то по наивности считала, что может его контролировать. Куда там! Наоборот: это оно, время, взметает ее, как сухой листок, несет по ветру сквозь жизнь – теперь уже без Ролфы – и будет так нести до конца дней. Однако и то, что она успеет сделать, навечно пребудет с ней и уже никуда не исчезнет, даже если наступит конец света. Вот только его и можно будет назвать настоящей концовкой.
Милена шла, пятясь назад, чтобы не расставаться взглядом с последними лучами солнца. Сама того не замечая, она тихонько напевала:
А где-то
Ролфа Ролфа
Ролфа Ролфа
Ролфа
То были голоса детей, страдающих, бесприютных, истосковавшихся по любви. И они
