Детский сад

– Да о чем вы?

– О твоей подруге. Она не прочь делать «динь-динь» с другими женщинами. – Рут, прикрыв себе лицо, деликатно захихикала. – Н-да, насколько все же неоднороден род людской. И мы всё это видим! Хотя немного твердости, и все встанет на свои места.

Милена как стояла, так и застыла.

– Ей… нравятся другие женщины?

– Не просто нравятся – она любит женщин, лапка моя! И тебя она тоже любит.

– Это можно как-то… остановить? – севшим голосом проговорила Милена.

Рут печально покачала головой.

– Таков закон.

Когда она удалялась, мощные ягодицы под белой юбкой шуршали при ходьбе.

Милена вернулась в комнату, где с блуждающей улыбкой сидела Ролфа, умиротворенно глядя куда-то вдаль.

– Ролфа, – обратилась к ней Милена, – я люблю тебя. Я хочу спать с тобой… В смысле, это… заниматься с тобой сексом.

Та в ответ, озарившись мечтательной улыбкой, прикрыла глаза.

– Ты на редкость вовремя это говоришь.

– Я и раньше хотела сказать, просто как-то не могла себя заставить.

Ролфу начал одолевать смех.

– Это не смешно! – страдальчески воскликнула Милена.

– Наоборот, мать его так, – просто обалдеть! Забавнее я ничего не слышала. – Ролфа взяла ладонь Милены и помотала головой. – Почему ж ты никогда об этом не заикалась?

– Не знаю. Боялась как-то. А почему ты ничего не говорила?

– Потому, что ты людское создание, и я думала, что тебя излечили). Ты же сама тогда об этом рассказывала: «Мне тогда, в десять лет, ввели все эти вирусы!»

«О боже милостивый. Как все просто».

– Да, но меня не считывали, понимаешь? – сказала Милена шепотом. – Вирусы ввели, чтобы привить образование. А считывать не считывали. Не вылечивали, никогда.

«И о том, что меня не считывали, я никогда не рассказывала: боялась, что вычислят. Ничего не говорила, потому что смертельно боялась. Хотя они, оказывается, все время знали.

У меня была Ролфа: была моей все время. И вот теперь они пытаются ее у меня отнять. Уничтожить ее прежнюю сущность».

Ролфа безудержно расхохоталась.

– Все те ночи! «Притронуться к ней? Не притронуться? Нет, ни за что – они же у них все вылеченные»! – Глядя на ладошку Милены, Ролфа бережно поглаживала ей пальцы. – Кому нужны эти вирусы, если ты от страха сама не своя? – По-прежнему улыбаясь, она поглядела на Милену. – У нас еще есть какое-то время, – сказала она со значением. – Сколько бы ни было, но мы его используем с толком.

В комнату, шурша юбкой, вкатилась Рут. Милена инстинктивно отпрянула; Ролфе пришлось подтащить ее к себе.

– Немного медку, – сказала она с порога, – и слегка подавить иммунитет. – В такт словам она поигрывала неохватными бедрами. На руках у Рут были теперь розовые перчатки. – А ну-ка высунь свой язычок. Сейчас дадим тебе карамельку.

«Бежать, – мелькнуло у Милены. – Отпихнуть сейчас эту бабищу и бежать. Но куда? Где здесь выход?»

Ролфа высунула язык, словно проказливая девчонка.

– Вот она, наша панацея. – С этими словами Рут аккуратно, двумя пальцами, положила ей что-то на язык. – Ну вот, всего делов. Часа через три начнешь недомогать. Расслабься, полежи, побольше жидкости. Теперь уже никакой выпивки. Будут какие-то осложнения – вызовешь своего почтальона, дашь мне знать, я сразу же отреагирую. – Рут, повернувшись, легонько мигнула Милене. – Это основной вирус, – скороговоркой предупредила она ее, – довольно заразный.

Милена смотрела на нее молча, пустым взглядом.

– Такой вот порядок, – подытожила Терминал по имени Рут. – Жестковат, но не такой жесткий, как когда-то, скажу я вам.

Затем она помогла Ролфе встать и повела ее на выход.

Милена пошла следом. А что еще оставалось делать?

Глава седьмая Самое фатальное состояние (Усилия любви)

СНАРУЖИ СТОЯЛО БАБЬЕ ЛЕТО – почти летняя теплынь, с пятнами света от игриво бегущих по небу облаков. Толстые голуби бойко ковыляли по плешке зелени возле Ламбетского моста. Полдень уже миновал, и народ в основном был на работе. Ватага подростков, расстегнув рубахи, расположилась кружком на лужайке и, что-то попивая, резалась в карты. На мосту сломалась ось у телеги, отчего несколько бочонков с пивом раскатилось по насыпи и случайно открылось, расплескав свое пенистое, источающее горьковатый запах содержимое. Теперь по образовавшимся лужам весело шлепала ребятня, гоняя не преминувших слететься к месту происшествия чаек.

– Ты мне ничего не рассказывала о своей матери, – заметила Милена, когда они шли мимо моста.

– Она от нас ушла, – отвечала Ролфа, – папа ей не нравился.

– И куда она отправилась? – спросила Милена.

Ролфа, обернувшись, улыбнулась ей странноватой улыбкой.

– В Антарктику.

В молчании они миновали здание, где раньше находился дворец архиепископа. Обе знали, что им предстоит заняться любовью, и Милена сознавала, что непременно подхватит вирус. Ей этого даже хотелось; не хотелось оставаться в стороне. Только раздумывать над этим не было смысла. Секс усложняет отношения, но их упрощает сила любви.

Под крики чаек прошли мимо больницы, основанной Флоренс Найтингейл, и еще одного небольшого парка. Так постепенно добрались до каменной подковы Раковины и, пройдя через двор, взошли по лестнице.

И наконец они занялись любовью в своей холодной тесной каморке; ощущение, показавшееся разом и более обыденным, и более странным, чем представляла себе Милена, – столь же обыденное и столь же странное, каким бывает дождь.

А потом начался озноб. Ролфа продрогла. Милена укрыла ее всеми одеялами, какие только у них были, но Ролфа по-прежнему жаловалась на ломоту и сухость в носу. Чтобы сделать воздух хоть чуточку повлажней, Милена вскипятила стиральный бачок, от которого воздух в комнатке подернулся сырым паром.

– Будто мурашки зудят, – отмечала Ролфа. – Прямо по всей руке, а затем сразу в голову.

Милена подносила ей кружками горячую воду. Пар вроде бы пошел на пользу. Голос у Ролфы снова стал мягче, и она, сев на постели, пила воду – жадно, крупными глотками. Милена прилегла возле нее, положив голову ей на живот. В животе бурчало, и они обе смеялись. За окном темнело, постепенно очертания города растворились в темени.

– Сейчас запою, – сказала неожиданно Ролфа.

Милена поспешно зажгла свечу, нашарила под кроватью бумагу, и, прежде чем она успела толком приготовиться, полилась песня.

«Постой же, ну погоди же ты хоть чуть-чуть!» – мысленно упрашивала Милена, но потом просто начала запись без начала.

Зазвучало что-то, напоминавшее финал Девятой симфонии Бетховена или хор из «Аллилуйи» – такое же сравнительно бесхитростное, мощное и радостно торжественное. Ролфа во время пения улыбалась с таким видом, будто перед глазами у нее предстает вся ее жизнь, в которой каким-то образом есть место и Милене.