Детский сад

Внизу проплывали деревушки с домами-ульями по соседству с древними церквями и каменными амбарами. Возле домов стояли разлапистые грушевые деревья на костылях подпорок, занимая целые участки. Дети уносили в поля провизию на головах. Стайки ребятни суетились в оградах Детсадов, то рассыпаясь, то сбиваясь в кучу, как скворцы в воздухе. Ломовики тянули по полям уборочный инвентарь, взбивая золотистые облачка пыли. Мелькнула внизу стеклянная крыша лаборатории: чаны, баки и ряды блестками сверкающих чаш. Тут и там проплывали бамбуковые рощицы, в тени которых обедали работники.

Столько жизней складывалось в единый орнамент, столько событий – в разных полях, в прилегающих селах. Словно предстал разом образ «Сейчас», синхронность жизни. Различимы были и тени облаков, и наступление атмосферного фронта. И как будто бы открылось будущее детей, различимых внизу.

«Я возвышена; возвышена в самом буквальном смысле слова».

Милена Шибуш будет продюсером и режиссером «Божественной комедии». И поставит ее так, как всегда хотела, – заполняя небо светом и музыкой, музыкой Ролфы.

Музыка Ролфы наполняла всю ее жизнь. Милена слышала ее в уме, где бы она ни была. Она выучила ее наизусть, даже без помощи вирусов. Музыка стала для нее способом общения с собой. Была ли она одинока, несчастлива, поглощена мыслями или же на подъеме – музыка сопутствовала ей всюду, подчеркивая настроение, в каком она в данный момент пребывала.

В данный момент она тихонько напевала горную тему – то, как Данте взбирается по горе чистилища.

В секунду стелющийся внизу пейзаж оказался подернут белесой дымкой, а там и вовсе стерт сгустившимся ватным комом (так бывает, когда тебя одолевает вирус). Милена находилась внутри облака!

Она подалась вперед, чтобы разглядеть и запомнить. Все было серым, как туман. Конечно, конечно, облако должно быть именно таким! Мягкое, серое, с сыростью. Пластины целлюлозы, которые служили окнами, запотели.

«Жаль, ничего не видно», – мелькнуло у Милены. И тут аппарат сморгнул. Некая перепонка, мелькнув, очистила наружную пленку от капелек влаги.

Милена теперь была Терминалом. Она чувствовала аппарат всюду вокруг себя: и километровую длину его нервных окончаний, и то, как она сама главным узлом пребывает в самом центре его организма. Аппарат был живым, но у него не было своего «я»; им была Милена. Он готов был подчиняться любому ее приказанию. Чувствовалось, как аппарат, сплотившись вокруг нее, ожидает курса, каким нужно следовать. Ожидание было таким нетерпеливым, что Милена внутренне отстранилась.

Голову со всех сторон посередине узким ободком сдавливал некий вес. Все равно что ткань рубца: она неживая, а в то же время как-то покалывает, напоминает о себе. Как рана или болезнь. Вот этим местом, видимо, Милена сообщалась с машиной, становясь при этом Терминалом.

Внешнее давление на газовый пузырь передавалось ей как высота в километрах. Скорость ветра и направление, температура и ориентировочное время разгона – все это щелкало у нее в уме, как собственные мысли. Можно было ощущать смыкание-размыкание клапанов этого существа; как сочатся его железы, как он охотно готов следовать командам.

Название у аппарата было научное, смесь греческого с латынью: nubiformis astronautica. Хотя по-простому его называли Пузырем. Пузырь с помощью электролиза разлагал воду на кислород и водород, за счет которого и надувался. Став легче воздуха, он поднимался к границам стратосферы. И уже там, смешивая и зажигая электрохимией газы, рывком выходил на земную орбиту.

– На пердеже взлетает, – брякнула как-то старуха Люси из бара, приветственно поднимая артритными пальцами кружку.

Туман за окном приобрел жемчужно-белый оттенок. По руке у Милены скользнули изменчивые тени. И тут Пузырь всплыл над празднично белым ландшафтом – так неожиданно, что впору ахнуть.

И в голове раздалась музыка небес; музыка Ролфы: басовый лейтмотив, звонкий сонм ангельских голосов. Милену несло между горными грядами облаков с протоками света и затененными клубящейся синевой ущельями. «Запоминай, запоминай», – твердила она себе.

Под музыку Ролфы она взмывала все выше и выше. Внизу расстилались облачные равнины, на вид такие плотные, что казалось, можно по ним разгуливать. Сами собой складывались береговые очертания, бухты и заливчики – все это среди необъятного воздушного океана, изобилующего дрейфующими белыми айсбергами и островами. Солнце за окном играло на ледяных кристаллах. Было заметно, как среди них что- то покачивается, будто приплясывая. В воздухе ниточками вились паутинки с танцующими воздушными паучками – тоже чем-то напоминающими формой Пузырь. Как будто вселенная имела вид матрешки, скрывая самую мелкую сущность в другой, покрупнее, и так без конца.

А небо наверху между тем становилось уже не синим, а лиловым. Пузырю пора было готовиться к рывку.

«Давай», – мысленно велела Милена, и Пузырь пошел ходуном под свой внутренний танец, гулко ухая сердцем, открывая одни полости, закрывая другие. Чувствовалось, как костяной решеткой смыкается вокруг них его оболочка. И по мере того, как закрывались глаза аппарата, достигла пика чистилища музыка Ролфы, расставаясь с Землей. Ролфы с Миленой не было, и уже не будет, останется лишь музыка, извечно напоминая о ней самим ее отсутствием.

Языки плоти обернулись вокруг Милены, прочно удерживая ее на месте. Чувствовалось, как Пузырь нагнетает в себе силу для рывка. Обод где-то на голове сдавливал, как тугой воротник сдавливает непомерно разбухшую шею.

«Я не член Партии, – думала она, – но обращаются со мной так, будто я из их числа. Я не считана, и им это известно. Меня так и не считали, но сделали Терминалом. Я им для чего-то нужна».

Постылый обод, до чего же ты тяжелый. Теперь он стал еще тяжелее, но в ином смысле: вместе с весом появилось ощущение безмерного, пронизанного извивами пространства поистине планетарного масштаба. Это Консенсус; он тоже присутствует своим отсутствием. Смотрит, наблюдает ее глазами, слушает и слышит ее ушами, использует для работы ее руки. Закрыв глаза, Милена ждала.

Снизу, из недр аппарата, раздался гулкий, словно полый, рев, и мягкие, как морщинистая замша, стены задрожали.

«Как, – недоуменно размышляя о своей жизни, спросила себя Милена, – как так получилось, что я в итоге оказалась здесь?»

Затем она откинулась и расслабилась: думать было невозможно из-за гула.

ПОСЛЕ ТОГО КАК РОЛФА УШЛА, Милена пыталась ее отыскать. Она бродила по всей Раковине, по Зверинцу, по всей близлежащей округе и выспрашивала у знакомых и полузнакомых: «А где Ролфа? Вы не видели Ролфу?»

Спросила у девчушек-малолеток, сидящих в справочном бюро при Зверинце. Они тихонько хихикали над очередной шуткой и на Милену внимание обратили не сразу. Она стояла, внутренне подскакивая от нетерпения; как назло, нечем было даже занять руки.

– Ролфа. Ролфа Пэтель. Возможно, она только что устроилась при Зверинце, стажеркой или кем-то вроде этого. У вас, наверное, должна быть какая-то о ней информация.

– Нет, – отвечала розовощекая девчушка, едва удерживаясь от смеха, – ничего про такую нет.

Совсем дитя; ни тени страха или сомнения на лице.

– Ну ладно, ты не слышала. А может, они слышали? – Милена взглядом указала на еще двоих девчонок. Они вполголоса спорили насчет каких-то ботинок, причем никто не хотел уступать.

– А вы что-нибудь слышали? – потеряв терпение, напрямую обратилась к спорщицам Милена.

– У нас у всех связь, – подала голос розовощекая, – с Терминалом. Если что-то узнает один, узнают все. Ни о какой Ролфе Пэтель информации нет.

Ролфа как сквозь землю провалилась.

Искала Милена и на Кладбище. Взяла с собой свечу. В ее ущербном свете было видно, что пыль на полу не потревожена. Толстым ровным слоем она лежала на плечах плесневеющей одежды, все еще хранящей