Она хохотала долго и смачно. Искренне и весело. И чем больше она смеялась, тем мрачнее становился Дима.
– Ты делаешь это специально?! Ты специально всех игноришь?! – прошипел он, когда Юля немного успокоилась.
– Конечно. Это же бесит их больше всего.
– А я? Я же за тебя переживаю! Почему ты мне ничего не сказала? – возмутился Дима.
– А зачем? Ты же с ними. Значит, ты такой же, как они, – закричала Кошка, – ты или Алене своей все растреплешь, или еще кому-нибудь! У тебя же теперь все вокруг кореша! С одними ты бухаешь, с другими куришь! С кем ни поговоришь, все только про тебя и говорят! Прям звезда школы. А я не пью, не курю, мне тебе рассказать нечего.
– А как же твой дружок-каратист? – не выдержал Дима. – Про него тоже нечего рассказать?
– Какой дружок-каратист? Что за бред?!
Дима так разозлился, что даже не нашел, что ответить. Он второй раз за день мрачно подскочил и ушел.
Отсутствия Молчуна на поздравлении никто не заметил, даже Птицы. Это его полностью устраивало. Он сбежал домой пораньше и заперся в своей комнате. Надо сосредоточиться, чтобы никто не вошел невовремя, не спугнул, не заставил поставить кляксу.
Потом он надел наушники и поставил любимую музыку – классику в рок-обработке. Родители наверняка удивились бы, если б подслушали. Но они не подслушивали. После недавних бурных событий они даже как будто опасались лишний раз его теребить. И отлично.
Молчун посидел полчаса с закрытыми глазами, потом взял перо и провел последнюю репетицию на обычном листе бумаги. За неделю он выучил письмо не просто дословно – побуквенно, знал, где какую завитушку вывести. Поэтому рука двигалась сама, а Молчун думал о разных посторонних вещах. О Птицах, которые приняли его тихо и спокойно, без настороженных взглядов. Впалыч привел этого странного пацанчика в школу – значит, пацанчик того стоит.
Еще Молчун думал об одноклассниках. Он сам себе казался гораздо взрослее их всех. Если честно, он и был гораздо взрослее. Не по дате рождения, а по тому, что творилось внутри. И все равно время от времени они его выводили из себя. Или почти выводили.
Думал он и о том, что говорить все-таки придется. Особенно на уроках. Так положено. Так нужно по программе. Значит, придется приспособиться.
Рука с пером (настоящим гусиным!) плавно скользила по бумаге. Очень уютное ощущение. Перо поскрипывало, как никогда не скрипит гелевая или шариковая ручка. Время от времени нужно опускать его в чернильницу – и точно отмерянным движением стряхивать лишние чернила.
И вдруг Молчун взял да и вывел на бумаге: «Мне не страшно говорить вслух». Подумал и зачеркнул «не». Нахмурился, макнул перо в чернильницу и написал еще раз, покрупнее: «Мне страшно говорить вслух». Полюбовался результатом – рука сама рассыпала завитушки по буквам «е», «с», «а», «ь», «у». А потом с неизъяснимым наслаждением смял бумажку, порвал и даже подумал сжечь – но не стал, просто выбросил.
После этого пододвинул к себе драгоценный листок подлинной бумаги далекого XIX века и, почти не задумываясь, небрежной рукой написал письмо от начала до конца. Вышло даже на его строгий взгляд почти идеально. Посыпал песком – имитировать так имитировать – и оставил сушиться. Но перед приходом взрослых аккуратно сложил листок вчетверо и спрятал.
Женькины родители очень кстати укатили на юбилей к смоленской бабе Нине. Ей стукнуло то ли семьдесят, то ли девяносто – Женька в своем затуманенном состоянии никак не мог сообразить. Мама наготовила целый холодильник всего и двадцать раз повторила, чтобы Женя не забывал завтракать и не водил компании.
– Что ты его грузишь? – не выдержал отец. – Все будет нормально! Евгений у нас взрослый парень!
Родители даже и не представляли себе, до чего Женька взрослый.
Когда они уехали, он извлек из чехла парадный костюм – черный, с высоким воротником-стоечкой. Костюм был хорош тем, что к нему не полагался ни галстук, ни бабочка (Женя терпеть не мог удавок на шее). Больше всего костюм напоминал френч, что полностью устраивало Женю. Правда, надевать его довелось пока всего лишь однажды – на свадьбу малознакомой двоюродной сестры из города с ускользающим названием. То ли Хотимск, то ли Меринск, а может, Мошинск.
Женька долго и тщательно водил по костюму утюгом, удивляясь, почему матовая ткань не отглаживается. Потом включил утюг в розетку – дело пошло быстрее. Еще меньше времени ушло на рубашку и чистку туфель.
Женька оделся, осмотрел себя со всех сторон и начал думать: а не купить ли по дороге цветы? Повод вроде торжественный, но обстоятельства…
Наконец он признался себе, что тянет время, накинул куртку и вышел из дому.
На улице думал только об одном: куртка короткая, спортивная, пиджак из-под нее нелепо торчит. В Викин подъезд проник удачно, без лишних звонков (домофон не работал). У самых дверей все-таки снял неуместную куртку и позвонил.
Те две секунды, пока дверь не открывали, Женька малодушно упрашивал кого-то: «Пусть их не будет дома! Пусть не сегодня!»
Но дома были все: и папа Вики, и мама. Правда, на фоне парадно одетого Жени Викины родители в своем домашнем смотрелись странно. Особенно папа: в тренировочном костюме времен Ельцина.
– Ой, ты кто? – спросил простодушный папа.
– Я… мы с Викторией учимся вместе.
– Да! – мама сделала стойку. – Вика не говорила, что у них учатся такие… элегантные молодые люди! Только ее сейчас нет…
– А я к вам… У меня серьезный разговор.
Если бы последующую сцену удалось снять скрытой камерой, она точно получила бы «Оскар» за актерскую игру первого и второго планов.
Когда Женя заявил, что просит руку Виктории… э-э-э…
(«Эдуардовны…» – «Да, спасибо, просто волнуюсь»)
…руку Виктории Эдуардовны, на первый план вышла мама. На ее лице произошел целый танец эмоций, которые не сменяли друг друга, а причудливо смешивались: счастье с удивлением, растерянность с гордостью, ликование со страхом.
Папа с его выпученными глазами мог претендовать только на второй план. А точнее – на роль декораций.
Зато когда Женя перешел к обещанию заботиться о ребенке и твердой решимости не допустить аборта, мама свалила в тень и старалась не отсвечивать.
Потому что на первый план вышел… нет, обрушился папа.
Каким-то чудом он удержался в рамках цензурной лексики, но интонации, с которыми Викин отец произносил «козел», «переспал» и «придушу» – интонации сделали бы честь любому слесарю. Причем слесарю, который пришел за зарплатой и выяснил, что она задерживается на неопределенный срок.
Женька старательно держал бесстрастное лицо и тупо повторял: «Это мой ребенок, у него должен быть отец…»
Тогда Викин папа высказался в том смысле, что сейчас некоторых аистов он отправит полетать с балкона, и держать лицо стало тяжело. Женя еще раз порадовался, что к «френчу» галстук не полагается. Иначе все закончилось бы очень быстро, а так отцу Вики пришлось душить отца собственного внука голыми руками. Мама визжала и пыталась оторвать руки мужа от Женькиного горла. Из визга было непонятно, чего она боится больше: что потенциального зятя убьют или что мужа за это посадят. Возможно, и того и другого.
Тут уж выдержка Женьке отказала окончательно, и он резким движением, как учили на уроках по самообороне, сорвал руки со своего горла.
– Ты еще сопротивляться будешь, козлина! – взревел Викин папа и схватил первое, что попалось под руку.
