А она продолжала ловить с ними рыбу. Ей находилось дело каждое утро, когда они садились в лодку и плыли снимать сети. Она управлялась с рулем; Руж говорил ей: «Направо… Налево… Прямо…» — а она тянула то за ту, то за другую бечевку, сидя на задней скамье. Весь конец месяца и большую часть следующего стояла отличная погода. Казалось, что лучше места для нее не придумаешь. Серая вода порой меняла цвет на оранжевый и лимонный. Иной раз казалось, что плывешь по клеверному полю, раздвигая веслами стебли. Она была здесь как дома. Чайки и редкие гости, лебеди, раздували перья от злости, когда они подплывали чересчур близко; кроме них, ни одной живой души не было вокруг (птицы в лесу уже перестали петь), только вода и ее многоцветье, только песок и камни.
…Они были у вершины угла из двух морщин на воде, которые плавно расходились, словно складки на платье. Она еще немного подтянула левую бечеву, и они пошли прямо на бакен. Мужчины бросили весла, Декостер устремился на нос как раз в ту секунду, как лодка уткнулась в бело-красную бочку (самые различимые издалека цвета) с еще светящимся, но ничего не освещающим фонарем. Декостер взял в руки пузатый фонарь с едва заметным в розовом воздухе огоньком. Фонарь передали Жюльет, и она поставила его на корме. Чтобы не мешать, она сидела, обхватив руками колени. Мужчины потащили сеть, нагибаясь и выпрямляясь в розовом свете. Стоя бок о бок, наполовину склоненные над водой, они орудовали розовыми руками и бросали рыбу под ноги. Потом наконец солнце встало из-за горы, и тогда цвет, и свет, и сам мир словно родились заново. На руках мужчин заплясали огоньки, подобные сонму других, живших в каждой волне…
Солнце не делало разницы между нею и ними, оно любило ее не меньше их, его старых знакомых и верных спутников. Свет ложился ей на висок, на щеку, на гладкие пряди волос, сверкавшие, как стальные клинки. Мельчайшие жилки проступали на шее сбоку, у горла. Она обвивала руками колени и оборачивалась к солнцу, толчками поднимавшемуся из-за горы, словно гора крепко держала его, а солнце просило ее: «Отпусти!» В воздухе веяло теплом, пахло рыбой, пятна света играли на ее плече и изгибах тела. Не выпуская из рук сеть, Руж спросил:
— Ну что, мадемуазель Жюльет, все в порядке? Не слишком скучаете?
Сеть уже висела складками на борту, свиваясь гирляндой из поплавков и грузил; она улыбнулась и покачала головой.
Она была как драгоценность, украсившая их жизнь.
— Скоро конец, — сказал Руж и снова посмотрел на нее.
Они подплыли ко второму бакену и уткнулись носом в распиленную бочку.
— Ну вот, мадемуазель Жюльет, задело! Вы нам снова нужны…
Она вздрогнула и огляделась по сторонам. Они возвращались к берегу. Как всякий раз, когда они ловили с пяти до семи-восьми утра. Мужчины гребли, сидя спиной к земле и лицом к солнцу. Они плыли с востока, со стороны света, где Иерусалим, на запад, к камышам устья Бурдонет, которые росли прямо на глазах, образуя стену, перед которой далеко в воде расплывалось желтое пятно. Они направлялись к высокой скале, немного повернули лодку — и вот уже стал виден дом с трехцветной крышей. Вокруг никого не было, час купания еще не настал, деревня жила своей жизнью за молчаливыми виноградниками. Мужчины гребли, она сидела на руле.
Они пристали к берегу.
Был утренний час рыбаков; Руж снова посматривал на нее. Декостер только что ушел с тележкой, а Руж растянул сети. Он набил трубку и запыхтел, втягивая щеки. Дым пробивался сквозь щетину усов.
— Ну как? — спросил он вдруг.
Вокруг царило спокойствие; натянутая на колья сеть висела прозрачной стеной, как струящаяся из земли пелена тумана.
— Ваше ремесло вам по душе, верно? Ваше новое ремесло? — Руж затянулся трубкой и снова нагнал дыма в усы. — Это отличное ремесло. — Он указал на сеть, воду, небо и дом. — Подходящее ремесло для всех, для вас и для меня, для мужчины и женщины, ремесло из двух половинок… Бывает же так! — В который уж раз, но все еще недоумевая, он повторил старую мысль: — Выходит так, что мы вас ждали, вас нам не хватало, а вам… — Он заколебался: — А вам… тоже, может быть, не хватало… Здесь, знаете, тихо, нам это подходит, и вам было нужно… Как все одно к одному!
Он продолжал говорить, а она — слушать; Руж поднял руку:
— Спокойствие и свобода… Поглядите на остальных — тех, что на земле, а не при воде, как мы, — и вы увидите разницу… Все они… Вы же сами все видели… Все эти Миллике, лавочники, виноградари, пахари, владельцы кусочка луга и поля — они все на привязи… Одна дорога между двух стен или загородок… Делай то, делай это, туда не ходи… Не могут свернуть ни вправо, ни влево… Я… Мы идем, куда пожелаем. У нас есть все, потому что нет ничего…
Руж сам не знал, как отважился на такую речь, но теперь уже не мог замолчать и подкреплял свои слова жестами.
— Нам все нипочем, делаем, что хотим, ходим, куда хотим… Ну, вот хоть сейчас, ну, кто помешает нам делать то, что взбредет нам в голову? А эти… Живут на пятидесяти метрах, едва повернешься… Мадемуазель Жюльет? — Руж вдруг прервался. — Я думаю, мы сможем уладить, мы сможем уладить все это… — И снова: — Здесь иди себе, куда хочешь и сколько хочешь: соседей нет, заборов нет, никто не лезет с правилами… Вам бы такое подошло? Если мы сможем уладить…
В тот день он так и не договорил; она слушала и два-три раза кивнула головой, словно соглашаясь. Это было утро после ловли рыбы…
После полудня Руж с Декостером возились с сетями, а она была у себя в комнате. Мужчины трудились у сарая на солнцепеке, а она, должно быть, пошла соснуть — так они думали, ведь это принято там, откуда она родом. Оба они склонили головы в кепках; вдруг раздался едва слышный звук, словно камешек покатился. Руж выпрямился: это была Маргарита, маленькая Маргарита из кафе Миллике. Она стояла на вершине склона, над берегом, прямо среди зарослей, куда, иначе как полем, из деревни и не доберешься. И все же это была она, в своем черном платье с высоким воротничком и букетиками белых цветов. От бега у нее раскраснелись щеки и волосы растрепались даже больше, чем обычно. Она озиралась вокруг, как птица.
— Я из-за мадемуазель Жюльет…
Она снова огляделась, но кусты, деревья и склон скрывали ее от непрошеных взглядов. Она говорила вполголоса:
— Миллике вдрызг разругался с женой… Я-то что? Мне надо было сбегать в деревню, вот я и пришла, чтобы вы знали… Потому что она сказала, что он будет здесь… Да, господин Миллике. Он сказал, что сам придет за ней, что это его право… Он придет за мадемуазель Жюльет, а если вы ее не отпустите, подаст жалобу… Жена требовала у него двадцать тысяч франков… Двадцать тысяч, только представьте себе! Наверное, какие-то бумаги пришли, он ведь должен за дом. Жена кричала, что он ее разорил. Я думаю, они внесли за дом ее деньги… Она кричала: «А мои двадцать тысяч франков, мерзавец, двадцать тысяч, где они? Что ты с ними сделал?» А тот: «Твои двадцать тысяч франков, ты хочешь свои двадцать тысяч? Ты их получишь, клянусь, но только не мешай мне… Молчать! А, ты разорена, ну ладно, погоди же… Сама знаешь, почему ты разорена». И еще он сказал: «Прямо сегодня вечером… Посмотрим еще… Он меня выслушает. Есть же правосудие; если надо, возьмем и жандармов…» Он придет, он придет, господин Руж!
— Он не придет, — сказал Руж.
— Как же нет, господин Руж, он ведь сказал жене: «Поднимайся к себе и оставайся там… Больше не выходи…» Он придет! Ясное дело, придет…
— Посмотрим еще.
— А она, как она там?
— У нее все хорошо.
— Тем лучше, но мне пора бежать. Скажите ей, ладно? Скажите ей тоже…
— Не стоит. Я сам пойду к Миллике.
Он хотел сказать что-то еще, но малышка Маргарита уже неслась обратно в высокой траве, перебегая от дерева к дереву. Руж не двигался с места. Он пару раз мотнул головой, поднял руку и позвал Декостера:
— Вообще-то, все к лучшему. Это дело давно пора уладить… Я пойду к нему прямо сейчас. Узнает, по крайней мере, что значит со мной связываться. Жди меня здесь. Я вернусь через полчаса.
