план сражения загодя. Все равно все пойдет не так, и дотошно выверенная хитромудрая придумка только свяжет тебя по рукам и по ногам... нет, не буду ничего измышлять и прикидывать. Бой — он как речная стремнина, и лучше не пытаться попусту выгрести против течения, а отдаться ему без изъятия и только помогать своенравной волне вынести тебя на берег.
— Пещера! — рявкнул Интай сорванным голосом.
Можно подумать, что я и сам на вижу. Что я могу не увидеть.
Гора была неожиданно невысокой и длинной. Она нависала над равниной, словно надбровная дуга над лицом, чуть изогнутая, вся мохнатая от низенькой цепкой травы. Трава скрывала камень почти сплошь, и единственная в нем проточина зияла явственно, как рана. Но даже будь она тоже нагусто затянута травой, я просто не смог бы ее не увидеть.
— И камень вон, — добавил Интай.
Большой камень, прежде закрывавший вход в пещеру, был отвален в сторону. Нижние камни, подпирающие, громоздились рядом неуклюжей россыпью. Вот как... вот оно, значит, как... алтарь был закрыт по всем правилам, проход к нему был завален... и кто-то отвалил камень.
— Давай посидим немного, передохнем, — тревожно засматривая мне в глаза, попросил Интай.
Я бы и рад был ответить ему согласием — только ноги у меня отчего-то совсем не гнулись, и присесть на теплый, нагретый солнцем камень я не мог.
— Ты посиди, — выдавил я, — мне что-то не хочется. Я пока лучше схожу поосмотрюсь...
— И не вздумай! — взвыл Интай, ухватя меня за шиворот. — И... и вообще там наверняка темнотища... нечего тебе там смотреть.
Я припомнил скудные свои познания об алтарях Оршана.
— Не сожрут меня впотьмах, не бойся, — возразил я. — Там не темно. Там наверняка дырка проделана где-нибудь в стене, чтобы полуденное солнце видать было.
— А если заросла твоя дырка? — уперся Интай. — Одного не пущу.
— А вдвоем что, светлее будет? — вздохнул я. — Оставайся здесь, добром тебя прошу.
— А если не останусь? — вызверился Интай.
— По-настоящему, тебе за ослушание шею свернуть полагалось бы, — отрезал я. — Скажи спасибо, что мы сейчас вблизи от алтаря, и нам Оршана кормить нельзя, так что походишь покуда с несвернутой шеей.
— Спасибо, — огрызнулся Интай.
Нет, я все понимал. Я понимал, зачем он тянет разговор. Задержать меня, замедлить, не пускать... но меня бы сейчас и стальные цепи не удержали. Я не только ощущал Зов, но и почти слышал, и тело мое жаждало лишь одного: томно покориться его повелительной ярости. Из последних сил я заставлял себя стоять на месте и болтать с Интаем... пока еще заставлял.
А вот Интай, всячески пытаясь оттеснить меня от входа в пещеру, сам туда заглянул. Заглянул — и тотчас отпрянул.
— Ой! — невольно вырвалось у него, и он тут же совсем по-детски зажал рот ладошкой, но было уже поздно. Я еще мог с грехом пополам через силу противостоять Зову... но этому мальчишескому «ой» я воспротивиться не сумел.
Медленно — или это мне только казалось, что медленно — я подошел, плечом оттер Интая и тоже глянул.
Действительно, ой.
— Боги, — в ужасе выдохнул я, — кто этот несчастный... нет — не несчастный...
Алтарь обретался не посреди пещеры, а чуть поодаль. Магическая печать на его каменном боку висела криво, наполовину оборванная. А у самого подножия алтаря, почти касаясь полупрозрачными пальцами свисающей печати, лежала оболочка. Навроде тех, что оставляют насекомые после линьки — легкие, почти невесомые, с выцветшими надкрыльями, еще хранящие очертания тела, навсегда покинувшего былую форму. Именно такая. Только эта оболочка была человеческой.
Нет, не кожа, содранная с тела — от нее тоже и помина не осталось — а именно оболочка. Легкая, высохшая, полупризрачная. Облик, отделенный от человека, и только. Под левым глазом оболочки красовался великолепный фингал, скула рассажена... но ни ссадина, ни синяк не нарушали выражения запредельного счастья, разлитого по призрачному лицу. Губы оболочки осеняла улыбка экстатического блаженства. Кем бы ни оказался этот погибший невообразимо жуткой смертью и какой бы эта смерть ни была, но сам он пребывал от нее в полном восторге.
В жизни не видал подобной жути — надеюсь, что и не увижу впредь. Даже если мне той жизни на два вдоха осталось.
Боги — да что же это?.. кто же?.. младший жрец Оршана, невесть чьим попущением избегнувший суда? Ускользнул, сбежал, спрятался... небось, думал, что возврата к прошлому нет... а может, напротив, пламенно желал вернуться... во всяком разе, это он тощенькими своими ручонками откатил камень... и алтарь он открыть попытался — больше некому... он, он... а фингал на морде откуда — Оршан ему, что ли, засветил? Да нет, демоны драться не умеют, где им... наверняка бедолагу жертва намеченная приложила... хорошо так приложила, от всей души... ведь не стал бы он ковырять алтарь, не озаботившись подыскать жертву... захожего нищего или дурачка деревенского... такую жертву, чтоб не хватился никто... почти наверняка — дурачок или немой, не то бы округа от слухов и сплетен вспухла... приманил дурачка, а вот удержать, прикончить — не смог... получил в харю и упустил жертву... упустил, а печать заранее сдвинул... и обезумевший от голода и раны в горле Оршан высосал душу и тело своего последнего приверженца... высосал — и позвал меня... теперь-то у Него силы на Зов достало... позвал сквозь полузакрытый алтарь... позвал меня... меня, меченого... меня — потому что некого Ему больше звать... позвал...
— Стой! — взвыл Интай, цепляясь за мою штанину. — Да стой же!
Но я не мог остановиться.
Интай не выпустил меня, я волочил его за собой — но продолжал идти. Мозг мой словно облаком заволокло, и разве что краешком разума, который силился еще высунуться наружу, я осознавал, что делаю, и ужасался... но помешать себе не мог. Будто это не сам я иду, а тело мое зачем-то переставляет вперед то левую ногу, то правую, вот и получается, что я иду... разве я куда-то иду? Вовсе нет. Это каменный алтарь каким-то образом близится ко мне. И неудивительно. Он ведь ждет меня, так давно ждет... отчего бы ему и не потянуться мне навстречу, раз я так бессовестно медлю?
Отполированная цельность алтаря раздвоилась напополам, и гранит влажно блеснул в проеме, словно слюна. Верхняя губа чуть потянулась, и ее каменная поверхность пошла морщинками. Обыкновенные губы, слегка облупленные, и на нижней — болячка. Самый обыкновенный рот, каменный только, полуоткрытый... это ему болячка мешает. А если болячку сковырнуть, он наконец-то сможет открыться...
Интай кое-как обхватил мои ноги и резко дернул. Сильно дернул, я чуть не упал. Смешно даже... разве такая малость может удержать меня?
Губы нетерпеливо сжались и вновь приоткрылись. Каменный шепот обрушился на остатки моего сознания.
— Сволочь! — не своим каким-то, высоким и тонким голосом, крикнул Интай и вскочил.
Он ринулся между мною и шепчущим ртом, неисповедимым чудом исхитрившись встрять в немыслимо малый промежуток между нами. Нет, он больше не пытался оттащить меня или оттолкнуть — где уж ему, с его-то весом! — нет, он другое сделал. Как и прежде, когда он, не задумываясь, отвешивал тумака взбесившемуся мечу или околдованному учителю, не задумался он и теперь. Он размахнулся, сколько места хватило, и дал брезгливо подобравшейся каменной губе здоровенного пинка.
— Получай, сво... — выкрикнул он... а больше ничего крикнуть не успел.
Слишком уж быстро тело его взялось камнем.
Мускулы его взбугрила нечеловеческая боль, жилы неистово вспухали, пытаясь протолкнуть ненужную уже кровь вдоль окаменевших мышц — и тоже каменели, змеясь вокруг желваков, сведенных мучительной гранитной судорогой. Горло еще выгибалось в предсмертном усилии, но крик его — крик уже застыл, и злые слезы застыли, и даже ненависть его и отвага застыли и сделались маской на каменном лице.
