создание с таким повелительным разворотом плеч, что хоть умри — обернулся мгновенно.
— Да, Фарни, — крикнул он в ответ.
На лбу юнца, темная от пота почти до черноты, красовалась повязка мастера.
Учителя.
Наскоро выяснив положение дел, патриархи устроились наблюдать за тренировкой под крытым навесом. Очень удобно: и солнышком головы не напечет, и расположен навес как бы поодаль. А Патриархам лучше взирать издалека. Чтобы учеников не пугать. Учеников! Будто и того не довольно, что у меня с перепугу ноги словно кипятком налились, и голос отказывает напрочь. Нет, я крепился, конечно, и виду старался не подавать. Весь день только и старался, что виду не подавать.
А вечером мне пришлось нарушить мое новообретенное обыкновение ужинать вместе с учениками. Трапезовать мне пришлось с Патриархами, и ужин этот я до смертного своего часа не забуду.
А все оттого, что провели они меня, как мальчишку. Попался мастер Дайр Кинтар на голый крючок без приманки. Хотя — а кто бы на моем месте не попался?
Я ведь про Спящего Патриарха ничегошеньки не знал. И что это он, Ирхада, среди них главный, и не заподозрил даже. Прочие все расспросы учиняют да наставления изрекают — а он молчит. Одет опять же плоше всех: заплата на заплате — вот тебе и платье. И — ну никак не боец. Колченогий, колчерукий, вывороченный какой-то весь. Точь-в-точь побирушка нищий, которому Патриархи прислуживать себе дозволили из милости. Чтобы с голодухи не пропал, немощный.
Нет, знать я ничего не знал и ведать не ведал. Просто меня великодушие это пренебрежительное взбесило до мути в глазах. Ну скажите вы мне — почему это почтенные люди преклонных лет вправе принимать услуги от своего сверстника? Чем один старикан лучше другого? И почему самый старый из сотрапезников должен моститься к краешку стола? Может, еще и объедками его кормить прикажете?
И поэтому, покуда Тхиа — единственный среди нас настоящий знаток всяческого этикета, в том числе и застольного — усердствовал, расставляя еду и питье перед достославными гостями, потихоньку зверел. А уж когда Тхиа убрался восвояси, а старичок ветхий потянулся за кувшином — вино в чаши налить — я опередил его. И своеручно налил самого лучшего вина в самую лучшую чашку и поднес ее Ирхаде с самым глубоким поклоном, на какой только был способен.
Ирхада принял чашу, задумчиво пожевал губами и похлопал своими белесыми от старости ресничками.
— Спасибо, молодой человек, — произнес он надтреснутым, но неожиданно глубоким басом. — Да. Уважил калеку.
Надо отдать Патриархам должное: по части выдержки у них был все в порядке. Ни одно лицо не дрогнуло в улыбке, ни один глаз не смигнул.
— А что, — изрек Ирхада, осушив чашку. — Мне нравится. Да.
Это я уже потом понял, что говорил он вовсе не о напитке. А тогда не до него мне было. И не до вина, и не до старичка увечного. Тогда я маялся. Я рассказывал, а меня расспрашивали. Я рассказывал, а меня расспрашивали. С самого первого дня. И на какой помойке мастер Дайр меня подобрал, и как к делу приставил. И за что я на Тхиа взъелся — в подробностях. И как именно я его измордовал — в подробностях. И о чем я думал, тогда и потом — а вот это, юноша, еще подробнее. И как мастер Дайр объявил мне свою волю — точнее, юноша, точнее, подробнее... О таком не то, что рассказывать — вспомнить, и то со стыда сгоришь. Но мне не стыдно было, а жутко. Чужим, незнакомым голосом я рассказывал о чужом, незнакомом человеке, с тошнотворной дотошностью припоминая его поступки и мысли. А уж когда настал черед повествовать о моих выходках на поприще мастера, я и вовсе перестал понимать, кто я и где я. Изредка только вина отхлебывал слабенького, чтобы в глотке не пересохло.
— Странная у вас манера наказания назначать, — посмеивался Ниран, не зная, что повторяет юного наглеца Тхиа почти дословно.
— Поощрения тоже, — откровенно веселился Хайет.
От их замечаний я совсем смешался. Чуть было не брякнул, что на помойке манерам не учат, так что прошу любить и жаловать, каков уж есть. Едва удержался.
— А почему с младшими учениками не старшие занимаются, а сам мастер? — уставясь на меня рыбьими глазами, поинтересовался Ахану. — Прошу объяснить поподробнее.
Подробнее ему, видите ли! Просит он! Просит, как же. Так не просят — приказывают.
Но замешательство мое от его, с позволения сказать, просьбы, миновало, будто и не было. До сих пор меня спрашивали по большей части о том, что сам я полагал случайностью. Играми судьбы. Прихотью мироздания. Но в том предпочтении, которое я отдал новичкам, не было ничего случайного. Обдуманный, осознанный выбор. Слишком долго я размышлял, прежде чем принять решение, чтобы сейчас замедлить с ответом.
— Потому что это правильно, — без колебаний ответил я. — Знаете, как маски для священных представлений делают?
Я, само собой, не стал еще раз повторять, что помойка моя находилась вблизи храма Бога- покровителя города. Хорошее место. Самая хлебная помойка в окрестностях. Храмовые служки туда столько объедков выносили... если бы попрошайки постарше нас, малышню, не грабили, так я бы, пожалуй, и не голодал. И побираться если — тоже место хорошее. Особенно если день праздничный. Прихожан в храм идет много, кто-никто, а подаст. И в смысле разговоров тоже очень поучительно. Спрячешься от других крысенышей помоечных возле храмовой ограды, так поневоле такого разновсякого наслушаешься. Там я про маски и услышал ненароком. Патриархам я, понятное дело, говорить об этом не стал. Кстати — а точно ли я помянул, что за свалка меня пригрела... или все-таки нет? Не помню. Ну и ладно. Сказал — так и пес с ней, а не сказал — пусть господа Патриархи сами гадают, откуда я такой умный выискался, что даже вот про маски храмовые знаю, хотя вроде и не положено мне, и узнать неоткуда. А, проваль — можно подумать, мне дела другого нет, кроме как о помойке родной вспоминать.
— Режут маску из дерева, — сообщил я. — И маска — не лицо. Она высечена раз и навсегда. Она не может улыбнуться или нахмуриться. Маска она. А во время храмовой пляски она должна и улыбаться, и хмуриться, и много всякого разного делать. Плясун голову повернет, свет по-новому на ней заиграет — вот она и улыбнется. О том, что плясуны эти — умельцы отменные, речи нет. А вот маска... будь ты хоть лучшим плясуном, но если маска жить не может, тебе ее не оживить.
Ахану слушал меня с таким недоуменно-скучающим видом, что я волей-неволей начинал сердиться. Что-то во мне бунтовало против его терпеливой снисходительности — и речь свою я затягивал намеренно. Чтобы позлить его, как он разозлил меня?
Не знаю.
— Вот поэтому, — продолжал я, — заготовку для маски режет мастер, а уж до ума ее довести можно доверить и ученикам. Если где щербинка окажется, или другая какая оплошность, можно и подклеить, и зашлифовать. Но если неправильно вырезана основа, маска жить не будет.
— Ты хочешь сказать... — азартно подался вперед Хайет.
— Что основу должен вырезать мастер, — заключил я. — Так я и делаю. И впредь собираюсь.
— Об этом стоит поразмыслить, — без особой убежденности в голосе протянул Ахану.
— Стоит, — внезапно подал голос выцветший от старости калека. — Да. Вот если бы меня так учили, это бы колено у меня сейчас не скрипело, — и он вытянул вперед свою левую ногу.
Меня так холодом и обдало. В эту сторону колени не гнутся!
— Учитель мой, помнится, ярких учеников любил, — как ни в чем не бывало, пустился в воспоминания Ирхада. — Да. Ярких. Очень помнится, мальчики блестящие были. Яркие, да. И очень к новичкам невнимательные. Кто если не так дышит или не так ходит. Или спину если держит неправильно. Не замечали. Да. А может, и просто разницы не видели. Ученик ведь не все приметит, что мастеру сразу видно. Мастер когда уже мной сам занялся, у меня основа была вырезана неправильно. Раз и навсегда. Шлифуй, не шлифуй... неправильно. Вот за эту неправильность меня тот костолом и уцепил. Это любопытно.
— Да, Патриарх Ирхада, — Ахану склонил голову, и в его тоне слышалось исступленное уважение.
Я посмотрел на него... на Нирана и Хайета... на Ирхаду, наконец. На Ирхаду, близоруко моргающего седенькими ресничками...
