волочить. Да и жалко парнишку, по правде говоря.
К дороге мы выбрались быстро. И тут же застряли, да как!
По дороге во всю ее ширь тянулась процессия. Привстав на цыпочки и вытянув шею, я кое-как разглядел маячившие где-то во главе шествия похоронные дроги. Любящие родственники, глашатаи, плакальщики, музыканты, глашатаи, конные вестовые, еще свитские какие-то, плакальщики, музыканты, снова глашатаи...
— Обойдем? — предложил Интай, переминаясь с ноги на ногу.
— Переждем, — возразил я, глядя, как бесконечная многоглавая змея толпы тянется и тянется вдоль дороги. — Если бы мы чуть правее вышли, тогда через лес обойти запросто, а здесь — никак.
— Почему? — поинтересовался Интай.
— А ты сюда вот погляди, — предложил я и взмахом руки указал, куда смотреть. — Приглядись, какие деревья здесь растут, а какие там... и как они при этом выглядят. Болото там, вот что. Конечно, подсохло оно по такой жаре наверняка, но не полностью... а по незнакомому болоту я даже и по такой жаре шастать не согласен.
Интай кивнул, не сводя глаз с процессии. Глашатаи, плакальщики, музыканты, возвестители заслуг покойного, плакальщики, вестовые...
Ни мне, ни Интаю, понятное дело, и в голову не пришло просто пересечь процессию и продолжить свой путь по другой стороне дороги, где и лес был пореже и болот никаких, судя по верхушкам деревьев, в себе не таил. Пересечь похоронную процессию — святотатство самое страшное, немыслимое. И совершить нам его не дадут. Тут же, на дороге, распалясь гневом, в кровавую лужу стопчут. Ну, в две кровавые лужи: нас ведь двое. Эк же угораздило не ко времени помереть незнаемого чиновника! И ведь что интересно: если большой вельможа помрет невзначай вдалеке от родных краев, его домой везут по-тихому, а все погребальные церемонии учиняют, уже водворяя бедолагу на семейное кладбище. Но стоит мелкой сошке чиновной дух испустить по месту службы — и пышная похоронная процессия за казенный счет провожает его от места смерти аж до родных краев, да с музыкантами, да с возвестителями, да чтоб орали погромче — пусть не только все люди добрые, а и все галки-сороки перепуганные, все пни придорожные знают, сколь беспорочно служил покойничек третьим помощником младшего письмоводителя! Дурацкое обыкновение, если вдуматься. Еще от прежнего царствования осталось. Тогда его соблюдали неукоснительно, теперь же — только если родня покойного прошение подаст... так ведь тщеславными идиотами земля не оскудела.
Будем надеяться, что среди писарей да казначейских счетоводов не приключился внезапный мор, а если вдруг и приключился, так не все их родственники одержимы тщеславием. Иначе я так и помру в дороге, пережидая, покуда все писаря прибудут к месту своего последнего упокоения. Причем помру от старости и никак иначе.
— Присаживайся, — предложил я Интаю, и сам же первый последовал своему совету. — Это надолго — так и незачем зря стоять, ноги трудить. Первая заповедь бойца: отдыхай, пока дают — потом такой оказии тебе может и не представиться.
Интай молча кивнул и сел. Ничего не понимаю. С чего это он такой молчаливый да послушный? Повинуется, как кукла, и вопросов не задает. Совесть загрызла, что ли? Себя виноватит? Возможно... сам ведь знает, что оплошал он лихо... едва мне его оплошка жизни не стоила... а только вина могла его заставить покорно исполнять мои приказы, безоговорочно сносить мои причуды и гневные капризы — но не вовсе замолчать. Таких, как он, раскаяние не может лишить ни природного любопытства, ни длинного языка. Тем более надолго. А, проваль — ведь не сразу он умолк. Ногу мою покуда вправляли, он так языком молол — троим бы впору. То болтает, то молчит, и все не в свой черед... что это с ним такое творится?
— Похоже, нам тут заночевать придется, — наконец-то разлепил губы Интай.
— Ну что ты, — успокоил я его. — Еще даже не свечерело. Видишь этих, с красными бунчуками? Значит, уже недолго.
Процессия и в самом деле скоро закончилась, и мы смогли наконец-то пересечь дорогу. Вот только умаялись мы от этих посиделок больше, чем от быстрой ходьбы, и шли вполовину не так ходко, как прежде.
Внезапно Интай взвыл и задрал ногу, хватаясь за пятку. Но я не дал ему долго изображать аиста.
— Деру давай! — скомандовал я страшным голосом. Может, вышло и не очень по-патриаршьи — зато понятно, а главное, правильно. И действенно — Интай за мной так и припустил, даром что нога болела. Патриарх ли ты, мальчишка ли уличный, осам все равно. А уж осам, чье гнездо растоптано неосторожной ногой — тем более. И даже самый великий-развеликий воин от целого выводка ос нипочем не отмашется. Невелик зверь — оса, а как налетят, ни мечом, ни копьем не отобьешься... а я не люблю, когда меня осы жалят. Глупые твари и злобные. И морда потом опухшая, и глаза так заплывают — не откроешь... вот Лерира как-то раз аж три осы ужалили, и ничего, глаза как глаза, а у меня заплывают... не хочу, чтобы меня кусали.
Драпали мы с Интаем от разъяренных ос так, что дух захватывало. Ни один не отстал и не пожаловался. Со стороны, небось, на таких бегунов поглядеть — сплошное удовольствие. Вот только любоваться нами было некому, а нам самим недосуг друг на дружку пялиться. Зато и удрали мы без единого укуса, кроме того, что у Интая на пятке. Я было думал, что не отвяжутся от нас осы так легко — придется на бегу озерко выискивать да с головой в него плюхаться... нет, не пришлось.
— Героический побег от страшных кусателей увенчался успехом, — сообщил я, когда мы наконец-то устроились передохнуть. Самое время: пятка у мальчишки распухнуть не успела толком, а теперь, когда я за нее принялся, так и не распухнет. — Как себя чувствуешь, бегун?
Интай в ответ ухмыльнулся — ну, хвала Богам.
— Наверное, все-таки чувствую, — с преувеличенной серьезностью сообщил он, ощупывая себя с ног до головы. — Или нет? — Он старательно ущипнул себя за ногу, ойкнул и заключил. — Нет, точно чувствую. Вот он я. Все в порядке.
Я хмыкнул. Интай встал и прошелся, чуть прихрамывая, взад-вперед.
— Отдохнуть хочешь? — спросил я, глядя, как он морщится, ступая на укушенную пятку, хотя и старается виду не подавать.
Интай помрачнел вмиг. Вот сей момент улыбался — а теперь не улыбается, и только губы все еще растянуты. Как странно, как страшно и нелепо выглядят покинутые улыбкой растянутые губы, когда их застигает посторонний взгляд — точь-в-точь воришка, застигнутый «на кармане».
Я поневоле отвел глаза.
— Нет, — коротко бросил он. — Пойдем.
— А ты можешь? — удивился я.
— Да, — на тот же манер ответствовал он. — Пойдем.
И, не дожидаясь меня, поковылял, куда глаза глядят. Я подхватил сумку и догнал его в четыре шага. Он шел, стиснув зубы. Взгляд его был блуждающим — не то от усталости, не то от раздумья. О чем призадумался, дружочек? Сказать ли мне, что тебя так корежит, или смолчать? Зря задумался. Не о чем тут размышлять. Потому что ты скажешь. Все как есть скажешь. Сейчас, на ходу, я тебя расспрашивать не стану, но вот как на отдых устроимся, тут-то я за тебя и примусь всерьез. Что же это иначе такое получается: ученика что-то мучает, а он у мастера и не спросит, и не посоветуется... и зачем я тогда вообще нужен? Ничего, вот дойдем...
Шли мы, впрочем, недолго. Свечерело быстро. Ну еще бы: нога моя вывихнутая, сумка порванная, чиновник покойный, осы растревоженные, Интай ужаленный... вот и день прошел. А, проваль — не упомню, когда у меня был еще один такой дурацкий день. Сплошная цепочка мелких пакостей — и сколько времени впустую потрачено!
— Отдыхать, — велел я и свалил с плеча сумку.
— А я бы прошел еще немного, — каким-то странным голосом ответил Интай. Он то и дело вертел головой, смешно вытягивая шею, точно старался высмотреть что-то.
— А я — нет, — отрезал я. — Хочешь доказать, какой ты выносливый? Не надо. Я тебе и так верю.
Интай от моих слов дернулся, как от пощечины, но вновь смолчал.
— Похоже, ты мне что-то сказать хочешь? — уверенно и как о само собой разумеющемся