Он сделал несколько шагов вперед, и в его руках словно сами собой появились расписные кольца. Хэсситай помедлил немного и плавным неуловимым движением послал их в полет.
Теперь Байхин вдвойне остерегался смотреть на что-то, кроме своих шариков. Он и смотрел только на них, хотя искушение скосить глаза вниз и вправо было почти непреодолимым. И боязнь его, и восторг, который Байхин ощутил лишь тогда, когда он схлынул, исчезли — осталась сосредоточенная отрешенность да легкая печаль.
Байхин уже не гордился и не страшился того, что он вознесен над публикой на канате. Он почти по-детски печалился оттого, что он не может раздвоиться и оказаться не только на канате, но и внизу, посреди той самой публики, которая взирает с радостным восхищением, не может это восхищение разделить... оттого, что он не стоит посреди толпы, задрав голову... оттого, что все-все вокруг глазеют на искусство его мастера, а ему это удовольствие заказано. Он только и может, что ходить по канату взад- вперед и ловить шарики, покуда там, внизу и справа, вершится настоящее чудо.
Спустя не то минуту, не то час — Байхин совершенно утратил ощущение времени — толпу сотряс особенно густой и мощный рев. Сквозь этот восторженный гул прорезалось короткое и повелительное: «Прыгай». Байхин собрал из воздуха все четыре шарика и неловко соскочил в подставленные руки Хэсситая. У него мгновенно закружилась голова... странно, с чего бы это? На канате ведь не кружилась...
— Кланяйся, — шепнул ему на ухо Хэсситай, и Байхин покорно переломился в поклоне одновременно с ним. Толпа в ответ взвыла так радостно, что задыхающийся Байхин одарил публику столь ослепительно небрежной улыбкой бывалого комедианта, будто ему и вовсе не впервой ходить над головами по веревке.
— Можешь отдохнуть, — негромко произнес Хэсситай, взглядом указывая, где именно — возле шеста. Там, где лежала его сумка, из которой торчала наружу оплетенная кожаными ремешками фляга. Лишь теперь Байхин ощутил, как мучительно пересохло у него в горле.
— И не вздумай пить, — предостерег Хэсситай, без труда сообразив, на что Байхин смотрит с таким вожделением. — Горло только прополощи. Если совсем станет худо — один глоток, не больше. Тебе еще работать.
И снова Байхин ничего толком не увидел. Он отдыхал, привалясь спиной к шесту, покуда Хэсситай показывал фокусы и смешил толпу. Он был совсем рядом и мог бы увидеть... но он был весь во власти того возбуждения, которое во время битвы заменяет страх, а после битвы нередко сменяется им. Он был без остатка поглощен безрадостным восторгом победителя, и мир плыл перед его глазами, делаясь то режуще- угловатым, то туманно-расплывчатым, и отдельные детали проступали сквозь этот туман с искажающей ясностью. Где уж ему отдать должное мастерству фокусника, когда площадь извлекает из себя, словно из шкатулки с потайным дном, то чье-то лицо, то кошку на дальней крыше, то заплатанный башмак, то канат... рассекающий небо надвое канат... Байхина внезапно затрясло, и он, позабыв запрет Хэсситая, судорожно глотнул из фляги.
— Отдохнул? — Хэсситай склонился к нему, Байхин дернулся и вскочил на ноги. Вода из фляги плеснула ему в ухо.
Хэсситай усмехнулся, отобрал у Байхина флягу, тщательно укупорил ее и положил в сумку.
— Готов? — спросил он. Байхин кивнул.
— Тогда полезай наверх. — И Хэсситай снова преклонил колено перед канатом.
Так повторялось четырежды. Сначала Байхин ходил по канату, потом, упрочив внимание зрителей, в дело вступал Хэсситай, потом Байхин покидал канат на время фокусов и клоунских трюков, отдыхал и делал глоток-другой из оплетенной фляги. С каждым разом вода становилась все теплее, а фляга все тяжелее. Байхин и не замечал, как в его тело постепенно вливается усталость: он был так измотан, что напрочь лишился способности ощущать. Во время последней ходки по канату он чувствовал только одно: канат не то свернулся змеей, не то и вовсе завязался узлом. По такому канату невозможно ходить, с него можно только упасть... он и упал бы — но глаза толпы по-прежнему толкали его снизу... толкали вверх и вперед... неотрывным взглядом переставляли его ноги... эти глаза блестели прежней радостью, и радость плотным мерцанием окутывала его, не давая упасть, низвергнуться, свалиться, рухнуть вниз на распростертые доски и отдаться изнеможению, как отдаются на милость победителя... вверх и вперед... вверх и вперед... пока хриплый от усталости голос Хэсситая не прокаркал снизу долгожданное «Прыгай!».
Глава 5
— Улыбайся! — хрипел в самое ухо тихий повелительный голос. — Кланяйся!
Одеревеневшие мускулы не просто отказывались повиноваться — Байхин не ощущал их вовсе. И все же приказ Хэсситая он исполнить попытался. Он проделал что-то такое со своим лицом без малейшей уверенности, что это и есть улыбка, и придал своему телу некое новое положение, отчаянно надеясь, что совершил именно поклон. Он почти ожидал, что Хэсситай повторит приказ, а то и разразится приглушенной бранью... но нет, хвала всем и всяческим Богам, молчит мастер! Значит, Байхину и впрямь удалось поклониться и улыбнуться.
Больше ему не удалось ничего. Он только и мог, что стоять с открытым ртом и пытаться дышать. Хэсситай слегка стукнул его по челюсти кончиками пальцев.
— Носом дыши, — строго приказал он и проследовал к шестам. Выступление Хэсситая было чередой поразительных трюков — и все же самый поразительный из них киэн продемонстрировал, когда оно уже окончилось: зрители немало подивились, глядя, как мастер собственноручно снимает с шестов и сматывает канат, покуда подмастерье спокойно стоит в сторонке.
— Пойдем, — скомандовал Хэсситай, водрузив на одно плечо канат и сумку, а на другое — шатающегося от изнеможения Байхина.
Байхин и не думал протестовать: думать было куда трудней, чем идти.
Идти не так уж и сложно: всего-то и надо, что переставлять вперед то одну ногу, то другую... и ног только две. А мыслей в голове гораздо больше двух, и все они спят свинцово-тяжелым сном. К тому же идти Байхину помогает Хэсситай, а думать ему пришлось бы самому.
Мостовая, прохожие, стены домов представлялись Байхину зыбкими туманными, почти бесформенными и как бы не вполне существующими. Единственно сущим и бесспорно твердым во всеобщем тумане оставалось лишь плечо Хэсситая, и Байхин брел, держась за это плечо, словно за гранитный выступ горы во время оползня.
В чувство Байхина привела прохлада. Он сидел в густой тени раскидистого клена, привалясь спиной к его могучему стволу, а на лбу у него сочилась влагой холодная мокрая тряпка.
— Что со мной? — спросил Байхин куда более внятно, чем ожидал.
— Похоже, голову тебе с непривычки напекло, — ответил Хэсситай, поднося к его губам открытую флягу с водой. — Пей. Хоть всю выпей. Теперь можно.
Байхин жадно выглотал тепловатую воду и попытался было привстать, протягивая флягу, но Хэсситай опередил его: сам нагнулся поспешно, сам и флягу вынул из рук ученика, не дожидаясь, покуда тот встанет.
— Куда вскочил? — Хэсситай опустил руку на плечо Байхина. — Лежи.
— Да мне вроде как бы и получше, — не очень твердо запротестовал Байхин, снова пытаясь приподняться.
— Как говорят в моих родных краях — не суетись, тебя не замуж выдают, — отрезал Хэсситай. — Кому сказано, лежи. Ты хоть когда-нибудь станешь делать, как я тебе велю, или мне тебя всякий раз уламывать придется?
— Буду, — ответил Байхин и полусмежил глаза.
Он уже убедился, что Хэсситай прав. С его телом вновь творилось нечто странное и непривычное. Знобкий холодок наполнил его с ног до головы, будто в его жилах текла не кровь, а мятный отвар... а потом холод усилился. Байхин слегка вздрогнул — и с этой минуты уже не мог остановить дрожь, мелкую, недовольно болезненную. Мокрая насквозь рубаха то отлипала от его потной спины, то снова
