– Он сказал, что нам его принесет птица счастья завтрашнего дня. И даже показал эту птицу. Она была не живая, а золотая. Но он немножко поколдовал над ней, и мы получили то, что он обещал.
– А что он обещал?
– Вечный бой, который нам только снится. Жизнь-то у нас скучная. Овец пасем, коней пасем, никто к нам не заходит, изредка только в набег сходим – тьфу! А он нам таких врагов наобещал… как это… верто… верта…
– Вертячих? – предположил Кирдык.
– Нет…
– Вертухаев? – внес свою лепту Ласкавый.
– Нет… слово какое-то не наше… и не поволчанское… виртуальных, вот!
– Это наверняка от перворимского слова virtus, то есть доблесть, – сказал граф, когда Кирдык перевел слова вождя. – Колдун предложил храбрым степнякам самых доблестных врагов, каких можно представить. Воистину, это страшный соблазн!
– И мы увидели мангасов и убыров, шулмусов и кунмусов с дюжинами голов и пастями до неба, каждая из которых могла проглотить отару овец вместе с пастухами; келе и шурале с клыками как сабли… А еще илбэчей и оройхонов!
– Это еще что? – содрогнулся Кирдык.
– Не знаю, но что-то очень страшное. И мы рубили их саблями, сносили их мерзкие головы, разносили их на части и убивали без счета, косили их, как траву в степи. Но сколь бы мы не убивали чудовищ, их не убывало. На месте сраженных возникали новые, еще страшнее, еще свирепее и быстрее прочих, и не было у нас сил оторваться от этого бесполезного занятия! Мы так и махали бы саблями, пока не упали бы замертво, если б вы нас не разбудили. Теперь белыши не будут мечтать о подвигах. Нет уж! Теперь нам будет сниться только покой.
– Хватит болтать, мужики! – вмешалась я. – Мы поняли, как поступили с воинами, а куда колдун подевал остальных? Или ты не знаешь?
– Еще бы не знать? – мрачно ухмыльнулся Тарбаган-мэргэн. – Он еще раньше их заколдовал, чтоб под ногами не путались. Пойдем… покажу, если они еще здесь.
Он заковылял к ближайшей юрте. Я спешилась и двинулась за ним. Остальные путешественники – тоже.
Заглянув в юрту, вождь отбросил полог.
– Здесь! Куда они денутся!
Юрта была полна народу. Здесь были старики и старухи, женщины средних лет, юные девушки и малые дети. Все они сидели на кошме и пялились в одну точку. Когда мои глаза привыкли к полутьме, я увидела, что на возвышении перед ними стоит лист из книжки-раскладушки восточной работы, скорее всего, чифаньской, в стиле «весенний дворец», изображающий, как молодой повеса проникает в покои развратницы лукавой (а может, дуры, им обманутой, я тонкостей чифаньских художеств не ведаю).
– У хитрого убыр-кеше была в сумке такая… – вождь пощелкал пальцами, пытаясь подобрать слово, поскольку в лексиконе белышей термин «книга» явно отсутствовал. – Он разорвал ее на куски, разложил по юртам и сказал: «Эти картинки оживут, и покажут тем, кто смотрит, все, что они хотят. Детям – сказки, женщинам – игры в «тучку и дождик», старикам – много всякой еды. И они будут сидеть и смотреть, и не станут мешать вам своей болтовней». Так и случилось.
Я прошлась по стоянке. Во всех юртах было то же самое. Хозяева пялились на картинки, как будто те были живыми, не обращая внимания на духоту, тесноту и холод. Очаги и жаровни давно остыли. Но, похоже, когда в них еще горел огонь, именно они из-за недосмотра стали причиной пожаров. А зрители, вместо того, чтобы тушить огонь, просто перебегали в соседние юрты.
Тарбаган-мэргэн толкал и пинал зачарованных, но тщетно. Они продолжали таращиться на картинки.
– Тьфу на них! – ругался вождь. – Гости приехали, а эти дуры дрыхнут с открытыми глазами! Неужели нам самим готовить еду?
– Это мы сейчас исправим… – Ауди снова взялся за топор.
– Нет, конунг! – я схватила его за руку. – Здесь колдовство было другое, и прежний способ лечения не годится.
– А что делать? – спросил граф Бан.
– Сейчас придумаю… Где Шланг?
– Вот он, за юртой сховался, – Ласкавый выволок миннезингера на всеобщее обозрение.
– Так. Шланг, бери лютню и пой!
– Ты что, пи-пи-пи, с ума спятила? Я же не могу петь, в этом и состоит мое проклятие!
– Не свой репертуар! Что угодно! Хоть «Мону Ванну», хоть «Крыску мою», хоть детскую считалку. Лишь бы погромче и с чувством.
– Не буду, – с достоинством отвечал Шланг. – Это надругательство над высоким искусством, над моими принципами!
– Не снимем колдовство – тебе самому устроят надругательство в лучшем виде. И вообще, они же ни слова не поймут!
Последний довод оказался для Шланга решающим. Он взял лютню, ударил по струнам, не без эффекта сыграл классический зачин и хриплым тенором грянул:
