избежание еще худшего зла. Бродячий монах расшиб о стену младенца, а когда толпа вознамерилась забросать монаха камнями, с неба было знамение: если бы младенца не убили, он вырос бы страшным злодеем. Вопреки запрету пророка, сын защитил отца от разбойников. Но пророк открыл юноше, что тем самым он совершил преступление: его отцу суждено будет зачать еще одного сына, будущего великого нечестивца. Вера матери учила Хассема, что, раз Берест утонул, значит, это лучшее из того, что могло с ним случиться.
В заразном бараке ожидали конца десятки больных. Творец наслал мор, значит, это лучшее из того, что могло случиться. Пускай… Хассему верилось, что вонючий и грязный барак, горящие на погребальных кострах трупы и само известие о гибели Береста – это все сон, а явь – там, за серым небом, где правит Творец, где и есть настоящая жизнь. Ему казалось, что он даже видит, как туда уходят души умиравших на его руках людей, освобождаясь от рабства. Там, значит, и Берест нашел свою свободу. Туда уйдет и он сам. Может быть, после долгих лет неволи, а может быть, очень скоро, когда и его настигнет мор.
Под утро Хассем закрывал глаза и впадал в полудрему, устроившись в своем углу, в конце длинного дощатого настила, но больные в бараке не знали покоя. Слыша, что кто-то зовет и стонет, Хассем поднимался, его худое, смуглое лицо было спокойным, как у старца.
Хассем проводил на тот свет многих рабов, но самого его болезнь так и не тронула.
Мор продолжался еще несколько недель, затем схлынул. В остроге отслужили молебен. Болезнь унесла многих сильных рабов, на каменоломнях не хватало рабочих рук, и Хассема вместе со старшими отправили на работы в штольни.
При дороге недалеко от бараков лежал большой валун, давно примелькавшийся глазу ежедневно проходящих мимо кандальников. «Смотри на этот камень, – накануне побега говорил Хассему Берест. – Если валун будет сдвинут с места, это – знак, что я жив». С тех пор по пути в каменоломни Хассем всегда исполнял своеобразный поминальный обряд. В память о друге юноша каждый раз бросал взгляд на придорожный валун. Просто смотрел и мысленно говорил с Творцом: Берест хотел что-то изменить в этой жизни, но не смог, – пусть у него будет все хорошо в другом мире, где справедливость.
А Берест с Ирицей в это время шли в сторону предгорий. Берест теперь походил на местного деревенского охотника – в сапогах, короткополой куртке, с ножом у пояса и луком за спиной. И Ирица была одета, как крестьянка.
Берест до сих пор не знал, что случилось у нее с Нореном.
Поняв, что жена бродяги, которого приютили на хуторе, на самом деле лесовица, хозяйский сын испугался и не показывался дома до утра. Норен боялся, что Ирица наведет на него какой-нибудь морок или пожалуется мужу, а еще неизвестно, кто он сам, раз женился на «лесной пряхе». Берест спокойно забрал на хуторе свои пожитки и ушел.
Лесовица все еще не позволяла Бересту к ней приближаться. Тот недоумевал. Еще недавно они сидели с Ирицей у костра, обнявшись, точно брат и сестра, которые заблудились в лесу. Теперь она не подпускала его и сверкала на него глазами, как кошка.
Берет думал, что женится не свой волшебной спутнице. Она спасла его от погони и вылечила рану, он дал ей имя и проворожил к себе. Отец с матерью, конечно, обрадуются возвращению домой старшего сына и дадут согласие на его свадьбу. А уж он сумеет поставить на том, чтобы Ирицу не обижали. Она научится всему по хозяйству, они заживут не хуже других.
– Ирица!
Но она того и гляди отступит в заросли и растворится в них.
– Ирица, что с тобой стало? Ты хоть скажи, чем я перед тобой провинился? – допытывался Берест.
Ирица не отвечала.
Однажды они остановились на ночлег. Берест повесил над костром котелок, сел со своей стороны костра, а Ирица – со своей.
– Ты даже говорить со мной перестала, – пожаловался Берест. – Тебя тянет вернуться в лес, жить, как твои братья и сестры, в дуплах, и танцевать при луне?
Ирица смотрела печально и отчужденно.
– Вернуться? – словно через силу, ответила она. – Не знаю… Там безопасно, спокойно.
«Только танцевать при луне я теперь долго не смогу», – подумала лесовица.
– Почему ты убежала с хутора, не дождалась меня? Почему ты боишься меня: ведь ты говорила, что я не страшный?
«Может быть, сила имени-заклятья, которым я ее зачаровал, кончается?» – в который раз спрашивал себя Берест. Может, завтра или через день он проснется и увидит, что лесовица покинула его и убежала в чащу, на поляну, где растет трава ирица? Как знать, не лучше ли это было бы для нее, чем связывать свою судьбу с непонятной, шальной судьбой человека? Красивых девушек много, думалось Бересту, и если он выживет, то мать найдет ему хорошую невесту. А лесовица пусть идет на волю, как дикая лесная белка, которую он поймал и отпустил. Берест твердилсебе это и не пытался больше приблизиться к Ирице, чтобы ее не испугать. И только непрошеная тоска закрадывалась ему в душу при мысли, что вот и кончаются чары.
Утро в конце лета было холодным и хмурым. Хассем привычно брел в неровном строю кандальников в каменоломни. По этой дороге он мог бы идти и с закрытыми глазами, надо было лишь бросить взгляд на «камень Береста». Хассем привычно глянул сторону валуна и вздрогнул. На месте камня в траве осталась влажная проплешина, а сам камень был отодвинут. Сердце у Хассема так и заколотилось в груди. Весь день молот и клинья, которыми ломают породу, валились у него из рук. Наконец он даже решил, что ему померещилось, как Бересту одно время мерещился лесной дух.
На обратном пути Хассем ожидал, что увидит камень на прежнем месте. Некому было его сдвинуть! Берест утонул! Но глубокая проплешина, которую пролежал в траве валун, никуда не делась.
А на другое утро в этой проплешине оказался пучок какой-то травы с мелкими белыми цветками… Словно кто-то нарочно хотел привлечь внимание Хассема! «Не может быть!» – пробормотал парень, продолжая путь… Но в глубине души уже знал: не просто может быть, а и вправду есть. Эти цветы положил у валуна Берест.
Прошлой ночью Берест вернулся к камню, упал на колени, стал нетерпеливо шарить в траве.
