— Ха-ха! — кто-то не удержавшись громко захохотал.
Кудрин читал.
И не видел ничего вокруг себя, не замечал, что творилось в комнате, — он видел ее, она одна стояла перед ним такая, как ее встретил…
Комната, между тем, набивалась публикой.
Это с хозяйской половины завсегдатае гости. Дверь не была заперта: какой-то один зашел полюбопытствовать, а за ним другой, а за ним и третий. Сначала скромно и тихо. Но потом от тесноты ли, либо оттого, что некоторые были не в себе и хоть кричать не кричали, чтения вовсе не было слышно.
Комната дымилась: по полкам и потолку лез табачный дым и медленно спускался на пол грудой окурков.
Свободного местечка не было.
Чьи-то руки, будто отделенные от туловища, висели в увязающем воздухе, сливались друг с дружкой и разлипались, и какая-то нога, лебезя, все ходила кругом, да подковыривала.
И вот чей-то палец кривым толстым ногтем принялся водить по книге.
— Скажите, пожалуйста, как вас зовут?
Но Кудрин все еще бормотал что-то, отгоняя назойливый палец, как муху.
— Скажите, пожалуйста, как вас зовут? — и что-то шершавое погладило его руку.
Книга упала под стол.
— Я вас где-то встречал, — тянул тот же спотыкающийся голос.
— Вы г-н Кудрин, позвольте с вами познакомиться, я — Пундик!
Кудрин оторопел.
— Я ничего не понимаю, — сказал он Пундику.
— А я все понимаю, я — паспортист, и все это ерунда.
— Вот, вот видите, — загородил Пундика Козел, — вот она…
И отливаясь, долбили крики и разговоры.
— Вы, как хозяин, — тянул спотыкающийся голос, — эту ночь веселей… проведем.
— Это черт знает! — слесарь Гаврилов, обозленный, поднял кулак.
— Ура! — заорала комната, — ура!
— Дура-дура! — пересекались крики.
Должно быть, пробило полночь. Хлопало, пузырило, чокалось.
Несколько рук потянули Кудрина.
Полон стол был в бутылках. Натащили гости.
— Обязательно — как хозяин — с новым годом, — тыкали Кудрина.
— Александр Иванович, а Александр Иванович, — подчивал сапожник Кирилл, — а это мое приобретение. Фекла принесла, сам коптил, сам солил.
— Яичка-с, яичка-с, — латошил какой-то скользкий.
Кудрин не сопротивлялся.
— А колбасики, Александр Иванович, а Александр Иванович, сам коптил, сам солил.
В глазах зеленело, подкашивались ноги. Отшибало память.
— Может, нам продолжать чтение? — спросил растерянно Кудрин.
— Черт с ними, лучше уйти, — сказал Гаврилов.
— В сарай? — захохотал Лупин.
— «Во пиру была, во беседушке…» — завизжал вдруг пьяный старушечий голос.
Расступились.
Посередь комнаты не ходила, а сигала хозяйка-старуха, размахивая сулеёй во все стороны.
И шла прямо на Кудрина, зацепила его незанятой костлявой рукой. Проливая водку, полезла целоваться.
Кудрин не сопротивлялся и, как ни противно, поцеловал пьяную старуху. Но старухе мало было, она хотела еще, еще раз, — и липкий, беззубый ее рот тыкался в его губы, старался прикусить и подержаться, а лягушачий ошпаренный язык норовил послаще всунуться…
Хохот перебивал все крики.
— Ай-да бабушка!
— Да она любую за пояс заткнет, ха-ха-ха!
— Ху-ху-ху!
— Саня, Саня, — куёвдилась старуха, — ух, хвостом пройдусь, сверлит, тело прыгает, ух! да — а, во пиру была…
— Александр Иванович, а Александр Иванович, — жужжал на ухо сапожник, — сам коптил, сам солил… варененькой… копчененькой.
— Я вас обидел, раз-дра-жил! — хватал за руку телеграфист, — я, можно сказать… мы пришли без позволения… чтение послушать… как какие-нибудь свиньи-нахалы и тому подобное.
— Ну что ж, что старуха, — я знал одну.
— Дохлая кобыла.
— Нет, не дохлая.
— Ну и черт с тобой!
— Я стыда не знаю, — кричит осипший голос, — кой стати Богу молиться, я — старуха!? — и, пожимая плечом, хозяйка снова зацепила Кудрина и молодецки, будто в двадцать лет, чижиком закружилась с ним.
Он выделывает невероятные прыжки, подпрыгивает мячиком и одного хочет: удержаться и не упасть.
А может быть, он просто мячик, а все остальное — недоразумение? Очки запотели, ничего не разбирает. Только один рот ошпаренный, сжимающийся, как резинка, летает в глазах.
— Али скачет, али пляшет, али прыгает, — причитает старуха, приговаривает, — ух сейчас, ух пойду, пойдем Саня в баню — в баню.
И не вынесла нога: со всего размаха грохнулась старуха, а за ней и Кудрин. И сулея кокнулась: брызнув, полилась водка по полу.
— Я вас обидел, можно сказать, безобразный труп ужасный, я раз-дра-жил?
Несколько человек бросились на хозяйку. Откуда-то появилась веревка. Стали веревкой скручивать.
— Сволочь, целую бутылку, эка сволочь!
— Охо-хо — подлец — перепелястый черт — хо-хо, — стонала старуха.
Кудрин брыкнул кого-то каблуком и поднялся. Очков на нем не было.
И один какой-то голос взял вразрез всем голосам: и стало мутно и душно.
Затиририкала гармонья.
Старуха, со связанными ногами, ползла на цепких руках и плакала.
Ударились в пляс.
Ноги и руки бултыхались, егозя под самым потолком.
С Козла стащили куртку и штаны, И в одних валенках, скрестив руки, семенил он от печки до полки, залихватски заводя ногу за ногу, как заправский танцор.
Было так, будто плясала одна валенка с черной бородой, об одном глазе.
Глаз подмигивал.
А перед Козлом не плыла, а скакала Фекла, подбирая высокую юбку, и так скалила зубы, будто кусать сейчас кинется. Шерстяные вязаные паглинки на толстых ногах заполняли комнату; и непреодолимо тянуло поймать ногу и ущипнуть.
