произнести первые слова молитвы…
Пацану, который погибнет через несколько секунд, испепеленный пламенем пущенной с вертолета прикрытия термобарической ракеты, было всего тринадцать лет и звали его Слава Горлюк. Он был типичным одесским пареньком, ходил купаться в море и в своем нежном возрасте играл в карты, как заправский катала. Потом пришли они — чужие, которым нужна была их земля. Первым погиб отец — его убили в портовой зоне. Когда старшего брата схватила Сигуранца, мать попыталась вывести его и младшую сестренку из города, отправить в Россию — да куда угодно, лишь бы отсюда, из убитой и смердящей трупным запахом Одессы. На чек-пойнте миротворцев, который держали привлеченные к миротворческой операции албанцы с татуировками UCK[60] на руках, маму и сестренку увели в машину, большой крытый фургон, который они занимали, а его избили прикладами и прогнали вон. Так он стал беспризорником и бродяжкой.
Сбившись в стаю, они искали еду, бродяжничали, случалось, что и убивали…
Первого человека он убил совсем недавно. Это был украинский полицай, приехавший сюда по каким- то делам, да так нажравшийся, что валился с ног. Рядом никого не было — и он, склонившись над полицаем, от которого воняло водкой и псиной, ткнул его несколько раз в шею заточенным гвоздем, каждый раз ощущая, как с треском поддается кожа и на руку брызгает что-то горячее и липкое. Потом он убежал.
Взрослые не допускали их к партизанской войне — да кто же их остановит. Под городом и в развалинах в укромных местах можно было найти все, что угодно, — так они утащили две спарки «Шмеля», два гранатомета РПГ с зарядами, автоматы и попрятали их в своих пацанячьих нычках. Они сами не знали, что делать со всем с этим, банды свирепо воевали друг с другом за территорию и за источники дохода, но вот РПГ и «Шмели» им были нужны совсем для другого.
Когда упал вертолет, он спал в развалинах спорткомплекса, в подвале около труб — пришел сюда запастись патронами и проверить, цела ли нычка. Услышав грохот, он поднялся наверх, увидел, что произошло, — и стремглав рванулся в подвал.
«Шмель» был тяжелым, чертовски тяжелым, почти не по силам голодному, бродячему одесскому пацану — но он справился с ним. Он помнил деда, еще застал, когда тот был жив. Дед тяжело ходил по дому, много курил и добродушно ругался, когда его выгоняли курить на улицу. Еще у деда был пиджак, который он надевал только один день в году — это был не пиджак, а китель от парадной формы, тяжелый и позвякивающий, когда его трогаешь. Когда он был один, то любил тайком открывать шкаф и разглядывать ордена деда, удивляясь их строгой, неумолимой, завершенной красоте.
Потом дед умер.
И все равно — ему было очень страшно.
Он стоял, прижавшись к стене, слушал отрывистый лай команд за стеной и вой вертолетной турбины. Потом команд не стало слышно, но все равно было страшно, эти люди были где-то здесь. И только когда турбина взвыла на высокой ноте, пытаясь оторвать вертолет от земли, в этот момент он понял — пора.
И шагнул из развалин…
Прибывший примерно через двадцать минут наземный конвой уже ничего не мог сделать. Его трофеями стали только два вертолета — один разбитый и один чадно догорающий…
Несколько бронированных автомобилей румынского миротворческого контингента, выставив стволы «елочкой», осторожно пробирались по захламленной улице — пыль и дым от взрыва уже улеглись. Впереди что-то горело…
— Пять-один, прибыли на место, — доложил старший колонны.
— Принято, приказываю обеспечить периметр, ждать подхода дополнительных сил. При наличии выживших — сообщайте.
— Пять-один — принял.
Здание еврейского культурного центра напоминало… что-то выпотрошенное, весь фасад рухнул от страшного взрыва, но само здание устояло. Пахло гарью, здесь было совершенно нечем дышать. Что-то горело в развалинах, пахло горелым, рваным мясом — от этого запаха мутило, хотелось забиться куда- нибудь и не вылезать.
— Вперед всем группам — обеспечить периметр! Ганнерам приготовиться по секторам и доложить! До прибытия саперов к развалинам не походить! — привычно командовал румынский капитан- миротворец.
— Господин капитан! Кажется, есть выжившие!
Придерживая рукой автомат, капитан подбежал туда, откуда раздался крик. Так и есть — штурмовая каска, бронежилет… Присевший рядом солдат щупал пульс.
— В больницу их. Немедленно! Паул, твое отделение обеспечивает эвакуацию! Возьмите машину!
— Есть!
Капитан мельком глянул на пострадавших солдат антитеррористической группы и заметил, что у одного из них из-под бронежилета выбилась цепочка, а на ней не жетон, удостоверяющий личность как полагается, а какой-то стальной, темного цвета прямоугольник. Но… антитеррористическая группа, мало ли что это может быть.
Ни Паула, ни солдат его отделения, ни машину, которую они взяли, чтобы отвезти пострадавших солдат в госпиталь, больше никто никогда не видел…
Все дерьмо когда-то и с чего-то начинается…
Это закон природы такой… Долбаный закон долбаной природы — все дерьмо когда-то и с чего-то начиналось. Первая мировая война, например, началась с того, что один студент по имени Гаврила Принцип, полуслепой, туберкулезный и совсем пропащий, вместе с товарищами решил грохнуть не кого- нибудь, а наследника австро-венгерского престола Франца Фердинанда. Зачем они решили сотворить все это — дело темное, но решили. Двое его товарищей бросили в кортеж австрийского эрцгерцога бомбы, но ничего у них не вышло, причем одну из летящих бомб Франц Фердинанд отбил в сторону лично. И уехать бы ему из этого долбаного Сараева — так нет. Остался — и вот итог. Сначала убили его и его супругу, графиню Хотек заодно — а потом, в европейской четырехлетней бойне истребили еще не один миллион человек. И все из-за кого? Из-за одного сербского чахоточного студента, которому кто-то вложил в руку револьвер, а в голову — безумие — погибло столько людей. А началось все — с одного-единственного выстрела.
Вот и тут — так же.
Считается, что в любой истории всегда есть виноватый, значит, есть и правый. А вот в этой истории — виноватых было до хрена и больше, а вот правых — не было совсем. И еще — чертова куча «если». Слово «если» — любимое слово в этой истории. Если бы этот самый Натаниэль Нулан не поехал никуда в этот день, и у него сломалась машина, и он бы сидел дома. Или отец заставил бы его что-то делать. Или он просто упал бы и сломал себе руку или там ногу. Или бы к нему не приехал дальний родственник из штата Нью-Йорк, такой же балбес Генри Боун, того же самого возраста. Или бы они решили заняться в этот день чем-нибудь иным. Или если бы у Натаниэля Нолана не было бы брата, штаб-сержанта Корпуса морской пехоты США Грегори Нолана, награжденного Серебряной звездой и двумя Пурпурными сердцами, — все это за Афганистан. Или если бы командование не отпустило его в отпуск официально — чтобы бросить взгляд на новобранцев в Форт Худе и решить, на что они годны…
В общем — много «если» в этот день сложились в одно большое дерьмо.
Хотя… наверное, если бы не было Натаниэля Нолана и его дружка Генри Боуна и их брата, и не было бы Марии Мартинес, первой красавицы этих мест… наверное, все произошло бы точно так же. Ну, может,
