– И ничего не произошло?
– Ничего не произошло.
– Капрал Гильермо Вилли, если бы захотел, мог бы воспользоваться случаем и убить Арканхеля.
– Если бы захотел, но он этого не хотел.
Мани Монсальве медленно поднимается по большой каменной лестнице. По мере подъема его обволакивает устоявшийся запах древности, который он старается отогнать от носа рукой. Его венские замшевые туфли ступают осторожно, не доверяя гладкости ступеней, отшлифованных и стертых подошвами за два столетия.
Он всегда не любил этот запах старины. Всякий раз при
– Мы сделали все, что могли, – сказал ему старший мастер, предъявляя счет. – Однако эти колониальные махины неизлечимы. От одной хвори избавишь, другая вылезает…
Мани попадает на второй этаж и проходит сквозь полдюжины огромных покоев, загроможденных темной мебелью и красными коврами, слегка потрепанными по краям. Под потолком висят вентиляторы, столь медлительные, что их лопасти даже не колеблют застоявшийся воздух, не говоря о том, чтобы его перемешивать. Плотные шторы заграждают путь вечернему солнцу, и в полумраке вразнобой тикают часы с маятниками, отстающие на целые годы.
Безмолвные слуги вытирают пыль.
– Откройте окна, впустите свет в эту пещеру, – отдает Маки приказ, не глядя на них.
Неприметные слуги отваживаются доложить, что вместе со светом проникнет и жара, но он продолжает свой путь, оставляя без внимания объяснения, которые его не интересуют.
Слуг для него наняла сеньорита Мельба Фоукон, имиджмейкер и эксперт по связям с общественностью, рожденная в столице и получившая образование в Лондоне, – она говорит ему, как одеваться, как обращаться со столовыми приборами, какие слова он должен исключить из своей речи. Сеньорита Фоукон дала твердые указания: ему следовало забыть о пышном доме нувориша, стоящем в гавани, и переехать в другой, отвечающий его новому облику.
Мани Монсальве согласился, принеся свои вкусы и природные инстинкты в жертву легальности, респектабельности и Алине Жерико. После детального изучения всех возможностей Мельба Фоукон остановила свой выбор на колониальном особняке в старомодном квартале Порта, – дом изначально принадлежал одной почтенной семье, выказавшей желание покинуть родину с тем, чтобы начать новую жизнь в Помпано Бич, штат Флорида.
– Они как раз для того и хотели уехать, чтобы избавиться от таких, как Мани…
– Но продавали все свое имущество таким, как Мани, потому что именно у таких были деньги. И ситуация эта была весьма типична.
При посредстве адвоката Мендеса и по совету сеньориты Фоукон, Мани Монсальве за закрытыми дверями сделал владельцам выгодное предложение о покупке домины со всем его содержимым, включая: комоды, шкафы и шифоньеры, полотна на стенах, розенталевскую посуду, столовое серебро «Кристоффль», пианино, бронзу, кружевное столовое белье, лиможский фарфор, вазы, хрусталь «Баккара», библиотеку со всей обстановкой и книгами – двумя тысячами томов на французском языке, несколько бюро, генеалогическое древо, пару афганских борзых, лысого гомосексуалиста мажордома и трех вышколенных служанок.
Когда Мельба Фоукон привела Мани ознакомиться с его будущей собственностью, он с тоской оглядел резные скамьи темного дерева, рамы картин, вывезенные из Кито, покрытые сусальным золотом, и колониальных святых – протекшие века оставили одного без макушки, другого без руки, а иных и без головы.
– Помещение – архиепископу впору, – таково было его единственное замечание, сделанное прежде, чем он покорно велел выгрузить из «Мерседеса» набитый долларами чемодан и вручил его посреднику в обмен на связку ключей. Так он стал обладателем дома, представлявшегося ему развалиной, едва ли годной даже на то, чтобы пройтись по ней бульдозером и выстроить на этом месте автостоянку или восьмиэтажное здание.
В доме, который он делил с Алиной, он оставил все свое, все, что до этих пор представлялось ему элегантным, красивым и приятным: свой студеный кондиционированный воздух, свои сверхсовременные музыкальные центры, свои ванны с гидромассажем, свой гигантский бетамаксовский экран, свои бытовые приборы, свою коллекцию телефонов.
Ему пришлось сменить комфортабельную кровать «Кинг-сайз» с водяным матрасом и атласными простынями на высокое, жесткое и узкое ложе с балдахином, москитной сеткой и фарфоровым сосудом под постелью, – кровать, на которой провел ночь Симон Боливар по пути на Ямайку. Это историческая реликвия, музейный экспонат, но когда Мани на него укладывается, его мучит удушье, и ему снится, что он умер и погребен в саркофаге. Кровать застелена накрахмаленными льняными простынями с вышитыми вручную инициалами «ГК де Р» – это окончательно его добивает. В бессонном смятении, приходящем к нему ночь за ночью, Мани задается вопросом, кто такой был этот ГК де Р.
– Какого черта я делаю в кровати Освободителя? Не хватает только, чтобы явился дух этого ГК де Р и улегся со мной рядышком, – возмущается он.
Сеньорита Фоукон признала негодной всю верхнюю одежду своего шефа и обновила весь его гардероб, от носовых платков до зонтиков. Из прежней обстановки она не позволила перевезти ничего, даже картины Грау[60] и Обрегона, так раздражавшие Мани, когда он с ними сосуществовал, – теперь он грустит по ним, сравнивая их с чудовищной коллекцией масляных портретов бледных священнослужителей и аристократов с козлиными бородками, почтенных матрон и безвестных знаменитостей, покрывающих сверху донизу ветхие стены.
Только коробочки… Шкатулки Алины Жерико – единственное, что Мани не может заменить и от чего не согласился бы отказаться. Все остальное в конечном счете можно снять и надеть, купить и продать. Эти хранилища – нет. Он лично упаковал их и расставил на комоде перед кроватью в своей новой спальне. Иногда, ночью, когда его душит тоска, он открывает их и высыпает содержимое на покрывало, повторяя ритуал, начало которому положил в доме на берегу бухты. Но он слишком часто брал их в руки, и они утратили свой аромат. Раньше, всякий раз, как он их откупоривал, Алина восставала из них, точно джинн из бутылки. Теперь не так. Энергия, скрывавшаяся в их глубине, улетучилась, как старые духи из флакона. Мани по-прежнему трогает, и гладит, и перебирает одну за другой каждую пуговицу, каждую серьгу, каждый медальон. Но хотя он и не замечает этого, даже эти священные жесты стали рутинными. Он все цепляется за обряд, но забыл смысл обряда.
Мани подходит к двустворчатой двери огромного главного зала и открывает ее. Внутри висит вечный сумрак, едва нарушаемый поблескиванием позолоты на алтарных украшениях, и гудит застарелая тишина, взращенная десятилетиями негромких бесед во время визитов вежливости, десятилетиями шушуканья по углам, сговоров в потемках и лукавой любовной болтовни.
Мани шагает по сверкающему полу – три служанки ежедневно полируют его железной стружкой и воском, и паркет блестит, как металл – он слышит звук, а затем эхо своих шагов. Он смотрит на свое одинокое отражение, бессчетно повторенное в лабиринте, образованном галереей зеркал. Он проходит в центр зала и садится на жесткий трон резного дуба. Он и сам кажется вырезанным из дуба: неподвижный, угрюмый, прямой, не знающий, чем заняться, не чувствующий голода – однако, за неимением лучшего дела, ожидающий, когда мажордом доложит, что стол накрыт к ужину.
Без Алины Жерико его частная, домашняя жизнь оказалась сведена к долгой череде промежутков мертвого времени – ими ведают мажордом и три служанки, отделяя один промежуток от другого посредством завтраков, вторых завтраков и обедов, – еда подается с излишком подносов, тарелок, чашек и этикета, и Мани оставляет ее на столе почти нетронутой.
Каждый день на рассвете, едва он открывает глаза и видит, что жены нет рядом, его сотрясает
