зверский приступ боли, заставляющий его рывком сесть на своем негостеприимном аристократическом ложе. Это то самое чувство, какое испытывает, очнувшись от наркоза, человек, перенесший ампутацию. Но по мере того, как день набирает силу, невыносимая боль – так же, как при выздоровлении после операции – проходит, уступая место тупой расслабленности духа и тела, чему-то вроде общей вялости, действующей, как болеутоляющее, на его уязвленную душу.
В общих словах, он – если не считать момента пробуждения и других рецидивов, эпизодических и жестоких – уже превозмог острые муки досады, ревности и оскорбленной гордости и впал в тусклый, тоскливый и отупляющий эмпирей, где неотложная необходимость возвращения Алины проявляется уже не как внезапные удары бича по открытой ране, но лишь как монотонная и бюрократическая одержимость, не отступающая денно и нощно, бездумная и нудная, как рысца покорного осла. Что бы Мани ни делал, он делает это ради возвращения жены. Привлечь Алину – вот единственный девиз, осеняющий его решения и дела. В этом он не изменился; разница с прежним та, что теперь его душу затянуло стоячее болото спокойствия, порожденного предчувствием будущего поражения, коварным предощущением того, что Алина не вернется, что бы он ни делал.
Однако, в иные утра ему удается убедить себя в обратном. Он принимает холодный душ, требует на завтрак яйца, чувствует свежий приток утраченной, казалось бы, настойчивости, и бросается вперед, готовый сдвинуть с места небо и землю, чтобы вновь завоевать Алину Жерико.
Так было и тогда, когда он решил под предлогом вступления во владение приобретенной резиденцией дать ужин в черных галстуках, с единственной истинной целью увидеть свою бывшую жену в новых декорациях, которые заставили бы ее забыть прежнюю уголовщину и варварство.
Сеньорита Мельба Фоукон позаботилась обо всем, от меню до списка приглашенных, и не пожалела сил, чтобы показать во всем блеске все символы нового престижа. Афганские борзые разгуливали по залам, ведомые на поводке лакеем; мажордом впервые надел парик, чтобы скрыть лысину; три служанки щеголяли в черных передниках с белыми нагрудниками, в белых чепцах и перчатках; камин пылал, несмотря на зной тропической ночи; вазы были наполнены розами цвета лосося; высокие королевские пальмы в саду – подсвечены прожекторами; вереница факелов сопровождала гостей вдоль всей крытой галереи, ведущей к главному входу.
Непреклонная в отношении отбора публики, Мельба Фоукон включила в список приглашенных лишь немногих жителей Порта.
– Говорят, она сказала, что слишком много провинциалов звать не годится, это снижает уровень.
– Также она не пригласила ни военных, ни королев красоты, каковые в изобилии встречались на прежних празднествах у Мани.
– О братьях Монсальве и говорить не приходится. Она питала отвращения к этим нелюдимым, неприглядным типам, увешанным золотыми цепями и в перстнях с бриллиантами. До сих пор они не входили в новый дом Мани, и уж в торжественный день Мельба Фоукон не собиралась им это позволять, а то из-за них все старания пошли бы прахом.
Напротив, она зафрахтовала чартерный авиарейс из столицы – самолет заполняли представители столичного общества, получившие приглашения с гарантированным проживанием в отеле. Среди них числился действующий министр, глава одного из государственных ведомств, директор радиопрограммы, владелец могущественной финансовой группы, главный ведущий национального телевидения и звезда популярного телесериала.
Алина Жерико получила приглашение на карточке с гербом, но, несмотря на предупредительное «RSVP»,[61] не ответила, будет ли она – в результате Мани сгорал от ожидания, поскольку возможность оставалась открытой.
Вечер торжества – согласно понятиям и указаниям сеньориты Мельбы – хозяин встретил в белом смокинге от Сен-Лорана, держа в руках стакан виски со льдом.
– Зачем, он же не пил спиртного?
– Он и не выпил ни глотка за весь вечер, но как; только он оставлял полный стакан где-нибудь на столике, сеньорита Фоукон тут же подавала ему другой, потому что стакан в руках был составляющей достойного облика. Она не давала себе передышки в войне с причудами и скверными манерами Мани, и в большинстве случаев это принесло отличные плоды. Если, конечно, не считать некоторых с треском провалившихся затей, вроде попытки заставить его сменить «Кола Роман», плебейскую газировку кричащего цвета, на международно признанную «Кока-Колу».
Мельба Фоукон была довольна. Она оглядывала Мани Монсальве под разными углами из разных точек зала и убеждалась, что этот человек претерпел подлинное превращение с того вечера, когда она впервые увидела его в немыслимом костюме цвета тыквенного супа, в черных с серым башмаках и в галстуке с зелеными ромбами. Сейчас, при всей критичности взора, которым она его окидывала, чтобы обнаружить и исправить погрешности, и несмотря на асексуальный профессионализм, коим ока притязала подавить свою женскую чувственность, пиарщица и имиджмейкерша ощущала мужской магнетизм, исходящий от ее странного шефа, и с изумлением замечала, как отлично смотрится французский смокинг на его атлетической, безупречных пропорций, фигуре. Фоукон дошла далее до того, что потом в узком кругу высказалась в том смысле, что красивая ловкость движений Мани Монсальве, присущая ему еще в люмпенском состоянии, может сойти за пластичность спортсмена или за небрежность аристократа. «Если бы только не этот зеленоватый цвет кожи, словно его тошнит, – вздыхала Мельба, – да еще и этот шрам, прямо на лице отметина преступного мира…»
Мельба Фоукон увидела, что Мани отделился от общества и стоит в одиночестве, и направилась к нему, чтобы внушить ему две меры, способные сделать его внешность еще импозантнее.
– Советую вам, сеньор Монсальве, – она, как всегда, обратилась к нему тоном, средним между властным и исполненным ужаса, – словно не могла решить, обращается она к поденщику или к господину вселенной, – советую вам впредь уделять по утрам двадцать минут солнечному загару, и… не обижайтесь, что я говорю вам об этом, но, по-моему вам надо сделать пластическую операцию, чтобы удалить этот шрам…
Словно сеньориты и вовсе не было, Мани Монсальве перевел взгляд со своих часов на дверь зала, снова посмотрел на часы, и снова на дверь. Она поняла, что он ее не слушает, и подумала, что выбрала неудачный момент: он, должно быть, нервничает в присутствии стольких лиц высокого ранга.
– Пойдемте со мной, – сказала она, меняя тему на наиболее, по ее разумению, подходящую. – Будет уместно, если вы поговорите немного с сеньором министром, который сделал нам честь своим посещением, и кстати мы воспользуемся возможностью, чтобы вас вместе сфотографировали.
– Не сейчас. Лучше найдите мне адвоката Мендеса.
Мани был поглощен одной заботой: уже полдесятого вечера, все приглашенные приехали, а Алины, однако, нет. Все прочие – знаменитости, министры, дамы и господа – могли хоть тут же, в этом зале, прямо у него в доме, свалиться на пол замертво, он бы оставил это без внимания. Пусть донья Фоукон занимает их разговорами и швыряет им деньги, сколько ни потребуют, у него голова болела об одном – как сделать, чтобы явилась Алина. Он подумал, было, сказать пиаршице, чтобы она позвонила ей по телефону, но отверг эту мысль как неэффективную и нелепую. Тогда он решил идти ва-банк. Скрепя сердце, он проглотил ревность и недоверие, и попросил адвоката Мендеса, бывшего в числе гостей, поехать к ней и уговорить ее.
– Как в эти дни развивались отношения между Мани и адвокатом?
– Непросто. Мендес часто виделся с Алиной, и Мани, установивший за ними слежку во все двадцать четыре часа в сутки, знал обо всем, что они делали, а то и о чем говорили.
– Поэтому он знал, что романа у них нет…
– Да, и поэтому не отдавал приказа убить адвоката. К тому же Мендес был для него ключевой фигурой не только в делах легализации и продвижении по социальной лестнице, но и потому, что он оставался его единственной связью с Алиной. Он должен был доверять Мендесу. Но в то же чутье говорило ему, что полностью доверять нельзя.
Адвокат тотчас согласился и отправился к жилищу Алины в личном «Мерседесе» Мани, с Тином Пуйуа за рулем. Адвокат понимал, что в затее нет ни логики, ни толку, и был уверен, что Алина откажется. Было глупо предстать перед ней в такой час, когда она наверняка уже легла, с предложением явиться на ужин к Maни, после того как она на сто ладов показала, что не желает ничего знать о муже.
Но он согласился поехать за ней, потому что тем самым ему был подарен повод видеть ее, хотя бы в
