буду вам объяснять? — подмигнув, осклабился мой отец. — Был такой один разносчик. Не ваш ли папаша?
— Иду-иду, — отозвалась Бесси.
В конце концов я все же поднял отца со стула и препроводил в бар, где сразу же спросил бармена о счете второго периода.
— Одну Жоффрион пропихнул между ног Бауэра, а потом еще одну заколотил Бонен. [В действительности счет увеличил сначала Палфорд — на пятой минуте; ассистировали Армстронг и Брюэр. Бонен забил на десятой минуте в составе тройки с Анри Ришаром и Харви, что же касается Жоффриона, то он тоже забил, но лишь на двадцатой минуте, а помогали ему Бэкстрем и Джонсон. —
— Надо же, у него уже десятая шайба!
— Все правильно. Но когда Харви удалили за подножку, Палфорд одну сквитал. Так что теперь пять — два в пользу наших.
— Я думал, они тут все будут крутые, не подступись, — говорил мне тем временем отец. — А они милые, приветливые люди, как выясняется. Нет, правда: никогда в жизни мне не было так хорошо. Что ты смеешься?
— Пойдем, пойдем, — сказал я, приобняв его. Состроив грозную гримасу, он взял мою ладонь и прижал к своему боку, где у него, оказывается, висел табельный револьвер. Тот самый револьвер, что в итоге загубит мне жизнь. Ну, почти загубит.
— Голым я больше не хожу никуда, не-ет, — пояснил он. — Вот пристанет кто-нибудь к тебе, ты скажешь мне, а уж я ему устрою продувку мозгов.
На том мы и порешили, а пока что поставили бокалы на стойку, сели рядышком — отец и сын — и потребовали дальнейшего угобжения. Бармен, однако, стоял, чесал в затылке. Зажмурился. Состроил кислую мину.
— Простите, сэр, но здесь только что были ваша жена и тесть и распорядились, чтобы ни вам, ни вам больше не наливать.
Отец вытащил из кармана бумажник, раскрыл его и показал бармену значок.
— Вы говорите с представителем закона!
Перегнувшись через стойку, я достал ближайшую бутылку «джонни уокера блэк лэйбл» и налил нам обоим виски не разбавляя.
— Где этот надутый болван? — заозирался я.
— Не надо, — сказал отец. — Такой чудесный вечер. Не сбивай меня с настроения.
Тесть обнаружился за столом на восемь человек, где он с важным видом вещал:
— «Как безумен род людской!»[246] — написал когда-то Шекспир, и был поразительно прав, этот Бард с Эйвона! Вот мы, например, джентльмены, — сидим здесь, ведем неторопливую беседу, размышляем о человеке и человечестве, о кратком нашем пребывании в сей юдоли скорби, обмениваемся мыслями в окружении родных и старых друзей. А ведь даже сейчас, покуда мы здесь сидим, с похвальной умеренностью вкушая благородный плод лозы, на стадионе «Форум» порядка семнадцати тысяч душ орут и беснуются, все силы своих крошечных мозгов сосредоточив на мельтешении черного резинового диска, которым перебрасываются по льду и отбирают друг у друга люди, никогда не читавшие Толстого и не слушавшие Бетховена. Уже одного этого достаточно, чтобы проникнуться отчаянием и утратить веру в человечество, не правда ли?
— Извините. Должно быть, произошла какая-то ошибка, — вклинился я. — Бармен говорит, будто вы распорядились не обслуживать меня и моего отца по части спиртного.
— Никакой ошибки нет, молодой человек. Моя дочь в слезах
— Из-за того, что отец доктора Мендельсона торговал вразнос мелкой розницей и любил щупать девиц в борделях?
— Это вы так говорите. А я бы хотел вам напомнить, что девичья фамилия миссис Мендельсон — Гурски. Кому-нибудь следует отвести вашего отца домой, не то он примется рассказывать очередную отвратительную историю или вообще уткнется лицом в салат.
— Если кто-нибудь попытается вывести отсюда отца, я уйду с ним.
— И потом — как вы могли сюда, где собрались мои родные и друзья, притащить таких… таких… Хорошо, я скажу это: таких хулиганов! Вот тот ваш приятель, — сказал он, указывая на Макайвера, который сидел за столом один и что-то быстро писал, — едва поговорив с человеком, тут же убегает и что-то записывает. А вон тот, — он кивнул в сторону Буки, — был обнаружен за туалетным столиком в дамской комнате. Сидел и втягивал что-то носом через соломинку. В дамской — я повторяю — комнате!
Последовали еще какие-то упреки, но я уже не слушал: в поле зрения опять попала осаждаемая поклонниками Мириам, и я с видом лучезарного идиота направился к ней. Пол танцевальной части зала качался и уходил из-под ног, но я кое-как собрал моряцкие ноги в кучку и подплыл прямиком к ней, на ходу делая знаки другим поклонникам, чтоб расходились, причем в руке у меня была зажженная сигара, которой я орудовал не слишком осторожно.
— Нас не представили, — сказал я.
— Мое упущение. Вы ведь жених
— Н-да. Возможно.
— Я думаю, вам лучше сесть, — сказала она, направляя меня к ближайшему стулу.
— Вам тоже.
— Разве что на минутку. Уже поздно. Я поняла так, что вы занимаетесь телевидением.
— Артель напрасный труд.
— Ну, зря вы так.
— Это название моей фирмы.
— Вы шутите, — сказала она.
И тут — бог ты мой, ура! — я удостоился легкой улыбки. Ах, эта ямочка на щечке! Эти голубые глаза, за которые и умереть не жалко. Эти нагие плечи.
— Ничего, если я задам вам нескромный вопрос?
— Какой?
— Какого размера обувь вы носите?
— Тридцать девятого. А что?
— Я бываю в Торонто довольно часто. Давайте как-нибудь вместе пообедаем?
— Думаю, это ни к чему.
— А мне бы очень хотелось.
— Что за странная идея, — проговорила она, пытаясь ускользнуть. Но я задержал ее, ухватив за локоть.
— У меня в кармане пиджака два билета на самолет, который завтра летит в Париж. Полетели вместе!
— А мы успеем попрощаться с новобрачной?
— Вы самая красивая женщина из всех, кого я видел в жизни.
— За нами наблюдает ваш тесть.
— Во вторник мы сможем позавтракать в «Брассери лип». Я возьму напрокат машину, и мы поедем в Шартрез. Вы были когда-нибудь в Мадриде?
— Нет.
— На узких улочках, разбегающихся от Пласа Майор, мы ели бы вкуснющие tapas. И cochinillo asado в «Каса Ботин».
— Знаете что? Я — так и быть — сделаю вам одолжение: притворюсь, что этого разговора не было.
— Переезжайте ко мне. Будем жить вместе и любить друг друга. Пожалуйста, а, Мириам?
— Если я не уйду сейчас же, я опоздаю на поезд.
