продвигался вверх по реке, встречное течение несло спокойные воды на север по глубокому руслу, проложенному в торфяном грунте. Поэтому вода в Ствиге, как и в самой Припяти, черная и вызывает в человеке чувство озноба, пугая своей обманчивой глубиной.
Потеряв надежду найти брод, я поднялся на южные отроги высоты, прошел несколько вперед и хотел было возвращаться, чтобы решить с Шиловым, куда идти, как вдруг нащупал под ногами утоптанную тропинку, ведущую к реке, и быстро зашагал по ней.
Через две-три минуты я очутился у бона, соединяющего оба берега. Весной по Ствиге сплавляли молевой лес, и полещуки сохранили бон, превратив его в скрытую от противника переправу и снабдив ее перилами для безопасности движения в ночное время.
— Ну, Миша, счастливый же ты человек! — сказал я, подходя к Шилову
— Что, брод нашел?
— Бон. Плавучий мост да еще с перилами.
— Хорошо, — повеселел Шилов.
— Плохо, Миша, одно. Товарищей не похоронили, — с сознанием невыполненного долга проговорил я, вздыхая.
— Колхозники похоронят.
— Какие колхозники? Пустые деревни.
— Ну партизаны, — стараясь уйти от неприятного разговора, пояснил Шилов и взглянул на меня. — Ты думаешь, никто не знает об этом побоище?
— Почему? Знают. Особенно немцы. Утром первыми прикатят на высоту.
— Да — согласился Шилов, — надо уходить. — Теперь его рассвет не устраивал. — Когда тебя опрокинуло станиной, я видел 'раму'.
— Значит, знают. Эта птица с коварным оперением. Итальянский корректировщик. Помашет крыльями — жди беды.
В полночь, когда взошла луна, мы тронулись в путь. Редкие звезды тихо поблескивали на небе. Белый туман клубился по низам. Холодная роса осыпала меня до пояса, проникала в сапоги. Каждые сто шагов я останавливался передохнуть. Но вот мы вышли на тропинку. Какая-то ночная птица с криком выпорхнула из-под ног и с короткими перелетами стала появляться то справа, то слева, шумно хлопая крыльями при взлете. Пернатый попутчик сопровождал нас чуть ли не до самой переправы.
— Видишь, какая магистраль! — похваляясь, сказал я Шилову, а сам невесело подумал: 'Не поверит… Сейчас меня одного сгоняет на тот берег', — и, как вы думаете? Сгонял…
— Может, передохнем?
— Обязательно, — я усадил Шилова, прошел по настилу на второй берег и вернулся обратно, показав надежность переправы. — Отличный бон! Ну, поехали.
Шилов, как на рессорной бричке, покачивался на упругих волнах Ствиги и, когда оказался на твердой земле, посетовал на свою промашку:
— Жаль, топора нет.
— Для чего тебе топор?
— Как для чего? Трос рубить.
— Зачем?
— Нам больше переправа не нужна.
— Странный ты человек, Миша, — возмутился я, выбирая место для вынужденного привала. — Нам не нужна — людям нужна. Может, на рассвете по ней пройдет партизанская разведка?
— Разведка — не знаю. А вот собаки по нашему следу пройдут. Не думай, Саша, что немец глупее нас. Его не проведешь. Одиннадцать орудий — одиннадцать мертвых расчетов. У двенадцатого — подбитый танк. Расчета нет. Где расчет? Ушел. И через час ты будешь в лапах карателей.
Шилов убедил меня. Он обладал способностью глубоко проникать в существо вопросов, связанных с его безопасностью.
— Может, ты и прав, — сказал я, достав кинжал, взятый у немецкого мотоциклиста, подошел к тросу, которым удерживался бон.
— Ты что? — недоумевая, спросил Шилов.
— Хочу резать узел.
— Если сможешь, так начинай с той стороны.
Я с удивлением посмотрел на Шилова:
— Верно. Как это я не догадался?
Вернувшись на ту сторону, я разрубил по узлу конопляный трос, побросал в воду все, что могло напомнить о переправе, и прыгнул на бон, который, описав свободным концом дугу, вытянулся вдоль противоположного берега. На правом берегу я разрезал второй узел, и бон понесло к Припяти…
Рассвет застал нас в березовой роще в полутора километрах от реки. Розовые макушки деревьев приветливо закивали нам с высоты, когда, свернув с тропинки, я опустил Шилова на мягкий, как подушка, бурый мох, блестевший капельками росы. Разостлав шинель, я снял планшет и развернул карту, чтобы наметить маршрут на дневное время и ознакомиться с близлежащими населенными пунктами, которые могли быть полезными для установления связи с партизанами. В трех верстах находились Озераны — большое село с церковью и погостом. Согласились обойти его и как можно подальше. Второе селение — Бечи — тоже не малая деревня. И если там нет немцев, то староста и полицаи успели появиться. А этот фрукт хуже немца.
Решили идти в третий населенный пункт — Буда. Двадцать дворов. Стоит в стороне от дорог и весь утопает в садах — есть где укрыться. Надо сказать, что в эти дни в организации безопасности Шилову принадлежала главенствующая роль. Последнее слово оставалось неизменно за ним.
Лежа на шинели, я свернул карту и убрал планшет:
— Может, заодно и перекусим?
— Тише, — прошептал Шилов, пригнув голову к земле.
— Кто-то идет.
Я схватился за автомат. Шагах в двадцати мелькнула фигура женщины с корзиной в руке. Увидев нас, женщина с криком шарахнулась в сторону.
Я вскочил на ноги:
— Свои, мамаша, свои! Не бойтесь. Идите сюда!
Услышав русскую речь, женщина остановилась и
осторожно стала приближаться к нам, будто все еще не верила, что мы свои, а не фашисты.
— Ах, вы сыночки май родненькие! — нараспев заговорила женщина, поставив корзину. — Да аткуль вы май каханые?
— Слыхали, мамаша, про вчерашний бой?
— Слыхали, родненькие, слыхали… И про танки слыхали…
— Так вот мы оттуда, — пояснил Шилов. — Простите, как вас звать?
— Марыля, родненькие, Марыля, сыночки.
— А величать?
— Янава…
— Значит, Мария Ивановна?
— Так и в метриках записана.
— Скажите, Мария Ивановна, — продолжал Шилов. — Из какой вы деревни?
Марыля быстро освоилась с нами:
— Наша сяло — Азяраны, родненькие… Да што это я, зазуля, раскукавалась? Можа, вы голодные, сыночки? — она достала из корзины бутылку молока, краюшку хлеба и подала мне: — Вазьми, сыночак. Ат шчырага серца даю.
Я поблагодарил Марылю за хлеб и обратился к ней за советом:
— Помогите нам. Мария Ивановна, и добрым словом. Можно в Озеранах найти человека из партизанского отряда?
Марыля лукаво улыбнулась, посмотрела вокруг и тихо сказала:
— А вы яго уже найшли… Только в Азераны не хадзите. Божа упаси, родненькие. В Азеранах —
