немцы. Панаехали из Житкавич. Лютують. В Бечи тожа не хадзите. Идзите в Буду. В першую хату к Михалине пастучите… У Михалины все найдзете.
Марыля ушла. Шилов зло посмотрел ее вслед и выругался. Я осудил его за излишнюю подозрительность.
— Ты что, — возразил он мне, — не веришь, что эта женщина — контра? Она тебя в ловушку направила, а ты уши развесил и благодаришь ее. За что?
— Темнишь, Миша, темнишь. Какая она контра? Она к тебе — 'сыночек', а ты — 'контра'. Надо верить простым людям… На, пей молоко.
Шилов вытащил из бутылки газетную пробку, вылил молоко под трухлявый пенек, а бутылку отбросил в сторону.
— Зачем ты это сделал?
— Может, это молоко отравлено, — больше с уверенностью, чем предположительно. — Хлеб тоже надо выбросить.
Хлеб я не выбросил и, отрезав от краюшки ломтик, начал жевать.
— Не ешь! Отравишься…
— И хорошо. Посмотрим, кто прав.
В полдень мы пересекли Лельчицкий шлях и, скрывшись в лесу, снова развернули карту. Озераны находились в двух верстах, и двигаться по маршруту, намеченному в березовом лесу, становилось небезопасным. Взяв курс строго на восток, мы достигли малых озер, которым, похоже, обязано своим названием большое полесское село.
Вечером вышли к скошенной лесной полянке, примыкавшей к травянистому болоту. Посреди полянки стоял круглый, как белорусская коврига, стог сена. Отсчитывая тяжелые шаги, я направился к стогу.
— Ты куда, Саша?
— К сену. Может, заночуем.
— Давай не пойдем к стогу, — начал меня упрашивать Шилов.
— А что?
— Помнишь 'Школу' Гайдара? Ночью к стогу всякая сволочь заглянет.
Мы свернули к болоту. Пройдя еще шагов двести, я обогнул болото с севера и остановился в чаше осинника, где стояла копна осоки, заготовленная впрок заботливым хозяином на подстилку скоту.
— Здесь подойдет?
— Подойдет.
Расположившись на ночлег, мы открыли предпоследнюю банку консервов и поужинали. Шилов по- прежнему ничего не ел. У него появился жар. Раны гноились. Я сделал перевязку, отмачивая присохшие бинты водой из фляжек, наполненных еще у малых озер…
Я где-то слышал, что раненый — тот же младенец. Это, пожалуй, верно. Он даже нуждается в игрушке, чтобы на время забыться от невыносимой боли и как-то скрасить нечеловеческие страдания.
Разыскивая среди осоки источник воды, я наткнулся на болотную черепаху и принес ее Шилову. Черепаха совершила настоящее чудо. Шилов больше не впадал в беспамятство. Держа в руках живую игрушку, он восхищался ее панцирными щитами, сравнивая маленькое животное с немецким танком, и с любопытством заглядывал между щитами, откуда черепаха высовывает голову. Оглашая громким смехом осиновую рощу, плевал туда, стараясь, как в детстве, попасть в цель.
Наигравшись, Шилов отпустил черепаху:
— Ты смотри, Саша, как она медленно ползет!
— Не медленнее нас с тобой, — отозвался я, расстегивая ворот гимнастерки. — Может, уснешь?
Покрыв больного шинелью, я прилег рядом и закрыл глаза. На рассвете чувствовал, как что-то холодное сжимает мне шею. Коснулся подозрительной петли рукой и с криком вскочил на ноги. Оказалось, что ночью своим теплом я пригрел у себя на шее… змею, которая 'озябла' и решила воспользоваться столь редкой возможностью погреться. Я сорвал с шеи змею и с силой бросил оземь. Змея опомнилась и, шурша прошлогодней листвой, пустилась к бурелому.
— Это уж! — проснувшись от крика, определил Шилов.
Я брезгливо сплюнул и, может быть, впервые в жизни
выругался. Я долго не мог успокоиться. Змеиная петля все еще продолжала сжимать шею. Отвращение к земной нечисти заставило меня снять одежду и вымыться до пояса.
Собираясь в путь, я предложил Шилову оставшуюся банку тушенки, и он не отказался. Грустно было сознавать, что это последний армейский завтрак, предусмотренный продовольственным аттестатом. Сухой паек, полученный с фронтовых складов ПФС[4], кончился. А раздобыть съестного, не заходя в Бечи, не было никакой надежды. Я вывернул вещмешок, который стал ненужным, и, отыскав несколько ржаных сухариков положил в карман для больного.
Вечером я поднял в лесу белый гриб и начал жевать, но проглотить не смог. На ягоду как-то не нападали. Дикие груши и яблочки еще не созрели. Хорошо бы встретить в лесу еще одну Марылю. Но лес был безлюдным.
К исходу третьего дня мы вышли к западным окраинам Буды. Сгибаясь под тяжелой ношей, я еле волочил ноги…
Спрятав Шилова в коноплянике за гумнами, я внешней стороной огорода, межой, пробрался к крайнему домику, похожему издали на сказочную избушку бабы-яги, и, прежде чем постучать в калитку, врезанную в высокий дощатый забор, остановился и растерялся. Чего-то недоставало мне в этой полесской деревушке с ее бревенчатыми, как и у нас, хатами, только со ставнями, и чистыми садами на задворках. Я взглянул на заходящее солнце, и далекое детство донесло мне запах парного молока. В это время суток у меня на родине приходила с пастбища буренка и, заглядывая во двор, ожидала, когда появится голубой подойник и мягкие женские руки коснутся ее упругих сосков. А здесь — ни разноголосого мычания коров, ни лошадиного ржания. Не слышно даже лая собак, которые не любят, когда к калитке подходит чужой.
Я постучал в калитку. Послышались шаркающие женские шаги:
— Кто там?
— Мне нужно Михалину.
Калитка отворилась. Передо мной оказалась сгорбленная старушонка лет семидесяти пяти в поношенной стеганке-безрукавке.
— Ну, заходи, герой, — сказала она с заметным оживлением и почтительностью, осмотрев меня с ног до головы. — Не часто такие бывают.
Мне показалось, что она говорит на чистом русском языке. По крайней мере в ее речи я не заметил 'дзекающего', как у Марыли, белорусского говорка, но мягкие шипящие она произносила твердо:
— Вы русская?
Женщина провела меня в маленькую, чисто убранную комнатку и, улыбнувшись беззубым ртом, ответила:
— Нет… До революции я долго жила в Твери и с русскими разговаривала на их родном языке. — Потом, усадив меня на лавку возле стола, спросила: — Что же ты солдатик, так долго шел со Ствиги? Тут всего восемь верст.
— А я не один, раненого товарища тащил на себе.
— Ах, ты, бедняга, — пожалела старушка. — Измучился весь, на тебе лица нет. Где же твой товарищ?
— В коноплянике спрятал. Старушка всплеснула руками:
— Что ты, служивенький! Он же там задохнется.
— В огне, бабушка, не задохнулся, а в коноплянике… Не называй меня, пожалуйста, бабушкой, — обиделась
женщина. — Зови Михалиной. Тебя-то как звать? Я назвал свое имя и обратился к Михалине:
— А по батюшке?
— Александровна. Мой покойный отец — тезка тебе, — добавила Михалина, покрывая салфеткой выскобленный добела столик. — Проголодался, небось?
— Еще бы, — сознался я. — Двое суток ничего не ели. Спросив, как фамилия — раненого, Михалина Александровна нарезала свежего хлеба, поставила молока, принесла сала:
