на все пуговицы, в выгоревшей фуражке, в поношенном пальто ходил по комнатам, осматривал их. Паркет в комнатах пора было перебирать, он хрустел, и казалось, что не деревянные брусочки под ногами, а первый и тонкий лед реки. От деревьев сада в комнатах было сумрачно. Мерцали, как горели тихим бездымным пламенем, подсвечники на крышке рояля, смотрели со стен, с картин пышногрудые дамы с лучистыми глазами, баюкающие на руках младенцев с ангельскими личиками; падали крылья ветряков в черном буйном небе, морские волны взлетали под потолком. Тяжелый письменный стол с мраморным прибором, медными чернильницами, с ящиками, выдвинутыми налетчиками, был густо залит чернилами. На полу в ванной мыльницы, гребенки, полотенца, мочалки — налетчики и здесь даже поискали: нет ли бриллиантов или золотых монет. Жена сидела в кресле, опустив голову на ладонь, погруженная в полуобморочное состояние. На кухне возилась прислуга — старушка: шаркала красным кирпичным порошком по кастрюле, что–то при этом потерянно бормоча. Дочери тоже сидели в креслах. — Это что же, — не выдержал Викентий Александрович, — так и впредь при новой власти будет. Приходи и грабь… — Викентий, — простонала жена. — Помолчи, бог с ним и с добром… — Добро вам будет возвращено, — сказал инспектор. — Когда — не говорю. Но постараемся быстро. Через два дня Викентия Александровича вызвали в уголовный розыск. В комнате напротив инспектора сидел парень, похожий на одного из тех, что приходил с липовым ордером. — Не признаете такого? — спросил инспектор, показав на парня. — Должен быть один из трех… Да, он самый, Викентий Александрович мог поклясться в этом. На подбородке царапины, щека искривлена. Тогда он чихал без конца, и сейчас захотелось сказать: — Ну–ка, милок, чихни, и тогда я тебя совсем узнаю… Но он помотал головой, разглядывая старательно и долго парня. — Нет, такого там у меня в квартире не было. — Вы точно говорите? — нахмурился Пахомов. У него была манера, видимо, сближать брови над переносицей, вырастал бугор, врезались тогда к глазам маленькие морщинки. Плоские щеки, кажущиеся даже прозрачными, покраснели, их зажгло, наверное, потому что он потер их ладонями, взглянул на парня: — Ну, а ты, Рундук, не помнишь этого дядю? Рундук потряс головой. И тогда Пахомов усмехнулся как–то нехотя, растягивая рот, ловя краешками губ потухшую папиросу: — У обоих, видно, пропала память. Ладно, — обратился он к Викентию Александровичу. — Там, внизу, в камере вещественных доказательств, возьмете свою мануфактуру. Денег сохранилась только половина, к сожалению. Викентий Александрович и тому был рад. Он ушел, унося с собой мануфактуру, набив карманы деньгами. Казалось бы, и все. Но еще через пару дней в трактире «Хуторок», куда переезжал, бывало, на пароходе Трубышев выпить бутылку пива или же лафитник портвейну, подсел за его столик сам хозяин Иван Евграфович, с которым был давно знаком. Потолковали о том о сем, а после старик, уважительно похлопав по руке посетителя, шепнул: — А про вас хорошо говорили… Кто это говорил хорошо и где? На это старик засмеялся только, потом признался: — Здесь вот сидели двое. И Трубышев понял, что благодарность каким–то образом успела дойти от того, с царапинами на подбородке. Он пожал в растерянности плечами. Право, лучше бы ему признаться надо было в тот день в комнате губрозыска. Только с того и начался близкий разговор трактирщика с кассиром фабрики. Нет, те трое выпали потом из поля зрения. Они к открытию тайной товарной биржи никакого отношения не имели. В номере на втором этаже за бутылками вина, за хорошей закуской, за чайком из самовара родилась идея у Викентия Александровича открыть тайное дело. А как? А очень просто. Пожаловался Иван Евграфович на то, что недостает ему хорошей рыбки. Щука там или лещ — уже старо для тонкого посетителя. Ему бы осетрины, или там красной рыбы, или икры паюсной. А она под Астраханью. А под Астраханью жил у Викентия Александровича племянник, механик на пароходике, бегающем от берега к берегу. — Рыбка будет, — пообещал, уходя из номера. — Но комиссионные… Комиссионные пошли сразу же. И те первые деньги с рыбки как обожгли Викентия Александровича. Да, есть губернская официальная товарная биржа, а если они свою, для частной торговли? А? Каково? Комиссионные. Очень просто пойдут деньги в карманы. А потом они уже вдвоем решали, как достать в Петрограде муку на Охте для Синягина, для Дымковского в Иваново–Вознесенске мануфактуру, для бывшего завода Либкена, где шпиговалась теперь колбаса частника Шашурова, ворвань и крахмал. Один раз пришел товар, а погрузить на ломовых лошадей Ивана Евграфовича некому было, разбежались в тот день грузчики. Сидел тогда за столом и пил пиво Егор Матвеевич Дужин — давнишний знакомый Ивана Евграфовича. Откуда знать было Викентию Александровичу, что за этим могучим мужиком с крупным носом, волнистым затылком гора судебных дел. Посчитал — тоже частник и только. И когда в номере они познакомились, Дужин без лишних разговоров пообещал найти людей для погрузки. Вот это и есть начало. Была государственная товарная биржа в особняке: там директор, секретарь, машинистки, курьеры, маклеры, маклериат. У каждого маклера план сделок — не меньше десяти в месяц. По закупке и продаже в губернии спичек и фаянса, пшеницы и осетрины, леса и керосина, миткаля и бумаги… Совещаются то и дело… Их биржа не в особняке, а в номере трактира «Хуторок». Без маклериата, без собраний, без приема в члены. А, как от государственной товарной биржи, сделки во все стороны: в Харьков и Ленинград, в Архангельск и Вологду, в Сызрань и Арзамас… Телеграммы. Телеграммы… Как птицы над заснеженной Россией. И стучат колеса вагонов: с фанерой и ворванью, с арзамасским луком, с румынками и палантинами. Полтора года все шло гладко. Полтора года стучали колесами по всей России комиссионеры тайного биржевого комитета. Кому какое дело, если где–то под Нижним Новгородом в таком же вот кредитном товариществе выпишут ордер фиктивный или удостоверение, а то даже служебную записку на получение в госоргановском магазине мануфактуры, подсолнечного масла или ржаной муки. Мол, для рабочих, мол, для сезонников… Кому какое дело. В кооперации нет масла, а у Синягина есть. Отливает мужичку или бабенке из слободки за рубль килограмм и кладет прибыль в тридцать копеек в карман. Комиссионные… Они всем бегут в карман: и комиссионерам, и торговцам, и им, маклерам биржевого комитета. Все шло гладко. И не было печали и испуга за эти чуть ли не полтора года. Деньги шли, как вода в реке, не убывая. В номере за портвейном, за самоваром, подшучивая, посмеиваясь, ковыряя паюсную икру, разрывая осетрину парную, запивая пивом «Северянин» или «Пело», подбадривали друг друга на новое дело, на новый заказ для частной торговли в обгон государственной торговле. А то спускались вниз, в зал, за почетным столиком в углу слушали, как, притопывая ногами, похожая на палача в красном платье, поет Тамара романс про «утро туманное», как гремят клавиши пианино, как визжат разгульные девицы за столами. Восторгался Егор Матвеевич: — Фартовая жизнь наступила. И потирал крепкие скулы, и щерил беззубый рот на проходивших в плавном модном танце девиц. А Иван Евграфович смеялся дробненько, не забывая покрикивать на официантов, на поваров. Викентий Александрович курил трубку, сквозь табачные дымы смотрел на зал, на головы людей, и казалось ему, что он снова тот домовладелец и подрядчик крючных работ, как и до семнадцатого года, что все здесь должны кланяться ему в ноги. Бывало, вдруг грянет кулаком, со звоном, — подлетит официант, размахнется полотенцем, сунет его под левый локоток, согнется, — как в старые добрые времена. И он был доволен временем, которое называлось теперь новой экономической политикой. Так бы и все года. Пусть и коммунизм, но лишь бы частный капитал уживался с социалистическим, лишь бы все стояло на месте и не двигалось. Лишь бы не дымились трубы государственных фабрик и заводов, лишь бы безработица и разруха, лишь бы нехватка товаров, лишь бы легкий барыш. Можно бы тогда было жить и почитать большевиков, хвалить их за идеи, кланяться их идеям. Но вечно ли все это? Рождалась подчас тревога, но Викентий Александрович гнал ее прочь… Старательно кидал костяшки счетов, выписывал колонки цифр, сверял аккуратность и точность росписей плательщиков в ведомостях. Простой кассир, маленький человечек, крохотный винтик в могучей машине нового государства. Ниже травы, как говорят, и тише воды… Придет первым, живо за стол, очки на нос, счеты в руки и загремел, и костяшки как бубенцы у тройки, как в песне «и колокольчик, дар Валдая»… Деньги, деньги… Для техников, для возчиков, для конторщиков, для рабочих… Пачка за пачкой… Бывало, пачку, две, три в карман незаметно. Для Дымковского в ссуду тоже под три процента комиссионных. Для Ахова тоже на пару дней… Или для Синягина. Под срочное дело, под сливочное масло. Всегда сходило, всегда. Потому как ревизия не тревожила особенно, да и ревизоры приходили приблизительно в одно и то же время — приготовлялся. Касса была в порядке, комар носу не подточит, порядочек такой, что хвалили ревизоры. Облигации к облигациям, червонцы к червонцам, разменная монета к разменной… Но вот Миловидов. Следили, что ли, за ним? А теперь пропал Вощинин. Куда? Где? Так спрашивала хозяйка, прибредшая прямо на фабрику. Два дня не был, комната закрыта. Куда? Где? Сидел в беспокойных мыслях Викентий Александрович, не подымая головы на сослуживцев. То и дело выбегал с трубкой в коридор. А в коридоре сквозь тонкие перегородки голоса других сотрудников и тоже: «Где? Что?» И было такое, что из тьмы курилки, из дыма вырастало бледное лицо Вощинина. Качалось, нависало над головой, и, не выдержав, не докурив трубку, снова вбегал Викентий Александрович в комнату, совсем непохожий на себя.
Вы читаете КТО ВЫНЕС ПРИГОВОР
