Бухгалтер, надменная дама, окончившая когда–то епархиальное училище, один раз сказала: — Вы как в пляске святого Витта, Викентий Александрович… Он пошутил в ответ: — Эта болезнь свойственна в молодом возрасте, а я слава богу… А цифры на счетах путались, выскакивали куда–то, убегали, не соединялись, не вычитались. Гремел счетами, вздрагивал от телефонного звонка. Прислушивался: вот сейчас, вот сейчас. Вот шаги по коридору мимо бухгалтерии, сначала к директору, потом к сотрудникам, потом к ним. И шаги простукали, неторопливые, замерли в кабинете директора. И понеслось по комнатам: «Пахомов», «Инспектор Пахомов»… Немного говорил с директором инспектор, немного с сотрудниками, да и понятно: никто ничего сказать не мог. Но вот открылась дверь, и он вошел, моргая, точно мучила глаза резь, приклонив голову, приглядываясь к сидящим в бухгалтерии. — Кто из вас последним видел счетовода Вощинина? Так и вздрогнул Викентий Александрович. Ждал приветствия, а вместо приветствия вот оно — сразу. Кивнул головой, приподнялся: — Я видел. Инспектор поздоровался со всеми, прошел к столу Викентия Александровича, сел на свободный стул, локоть на стол и взгляд в упор, спокойно и расчетливо, не мигая, точно рези сразу прошли, как узнал о том, кто последним видел Вощинина. Лицо его, темноватое, с плоскими щеками, таило в себе что–то загадочное и опасное для Викентия Александровича. И, не выдержав этого, он первым проговорил торопливо: — А ведь мы знакомы с вами, товарищ инспектор. — Это я помню, — ответил инспектор, не улыбнувшись, как–то рассеянно, проглядывая быстро других сотрудников бухгалтерии. — Времени немного прошло… — Тех двоих так и не взяли вы тогда? Одного судили за мое имущество… — За другие дела судили тех двоих, — снова как–то рассеянно отозвался инспектор, и эти слова успокоили Викентия Александровича. Он вытянул из кармана трубку, стал наминать горячие остатки табака, набравшись сил спокойно смотреть в лицо инспектору, который, вынув из кармана фотографию, сказал: — Убит ножом ваш Вощинин. На Овражьей улице… Так и ахнул Викентий Александрович, уставился на фотокарточку, на кадык бывшего счетовода, на его закрытые глаза. — Так когда видели вы Вощинина? — спросил инспектор, снимая локоть со стола, убрав фотокарточку в карман. — Расскажите… — Пожалуйста, — ответил Викентий Александрович. — Кажется, позавчера. Ну да. Вышли вместе. Постояли на крыльце. А о чем говорили? Разве же упомнишь… Шел снег, кажется… Вот о снеге и говорили… Колокола в небе звучали… О церкви, кажется, о колоколах… Ну и разошлись. Он своим тротуаром, а я в Глазной переулок. Помните, наверное, еще где моя квартира… В Глазном переулке… Ну да, может, и забыли, — тут же воскликнул он с какой–то радостью в голосе. — Ведь у вас каждый день столько происшествий… Тут и разбой, и грабеж… — Разбой и грабеж, — повторил инспектор, стряхивая с полы шубы табачные крошки, налетевшие со стола Викентия Александровича. — А еще что–нибудь добавить насчет вашего сотрудника? Подозрительных не видели? Значит, он, Егор Матвеевич, и тот Сынок стояли где–то в темноте. Возле забора или же за углом дома. Смотрели на них. Так бы и сказать сейчас инспектору. Инспектор бы вынул лист бумаги, написал в протоколе наверху фамилию Трубышева и занес бы показание. — Нет, никого не видел, — торопливо ответил Викентий Александрович. — Проходила дама, такая, в горжетке, в муфточках… Но, сами понимаете, — рассмеялся он осторожно, — много ли в истории женщин, наносящих удар ножом в человека… — Да–да… Кого–нибудь подозреваете? Инспектор чуть склонил голову, прислушиваясь к шагам за дверями, — там ходили сотрудники из других комнат, там слушали, там шептались бог знает только и о чем. Викентий Александрович пожал плечами, трубка стукнула о зубы, и в его светло–голубые глаза явилось спокойствие, граничащее даже с иронией: — И подозревал — не сказал бы, товарищ инспектор. Можно залить грязью человека, и зря. Знал я одного. Едва не застрелился из–за ложного обвинения. Хорошо, все выяснилось в благополучную сторону. Вероятно, какая–нибудь классовая месть. Он был из класса имущих. Мать из разорившихся дворян… — Вы тоже в свое время были из класса имущих, — снова положил локоть на стол инспектор, снова глядя пристально и холодно в лицо Викентию Александровичу. — Вроде как подрядчик крючных работ. Владели большим домом на Духовской? Викентий Александрович кивнул, попытался рассердиться: — Все это известно в моем формулярном списке. Был… Но в старое время. Теперь, как все, на посту у народа, так, кажется, пишет наша губернская газета в передних колонках. И ничего удивительного, и ничего странного. Сколько бывших имущих перешло на сторону Советской власти, сколько специалистов из имущего класса. На табачной фабрике, знаю я, инженером работает Вахрамеев — из родни отцов города. Отличный специалист, Почему же его не принять на работу? А генерал Брусилов? Герой русской армии, так сказать, вознесение господне, а услуги народу — пожалуйста. И напрасно вы меня вроде как попрекаете прежним сословием. Инспектор поднялся со стула. Он проговорил все так же холодно и все так же ощупывающе глядя на трубку Викентия Александровича, на его светло–голубые глаза, на аккуратную бородку: — Прошу прощения, если чем–то обидел, гражданин Трубышев… Он направился к выходу, а Викентий Александрович, поднятый неведомой силой, вскочил за ним следом: — Как вы считаете, найдется тот, что с ножом?.. — Найдем, тогда скажем, — не обернулся инспектор. Хлопнула резко за ним дверь. Викентий Александрович вышел в курилку, здесь, в толпе своих сослуживцев, попытался быть развязным и разговорчивым. Он сочувствовал, он ахал, он стукал себя по лбу черенком трубки, сожалея, что в тот вечер не пригласил Вощинина куда–нибудь в ресторан, или в пивную, или, на худой конец, к себе домой… — Как все в жизни может быть, — бормотал он соболезнующим тоном, — иди мы вместе, и сейчас наш Георгий Петрович с нами пускал бы дымок в этой комнате… Вместо того… Ах, бог ты мой…
20
Тяжела стала лестница для Викентия Александровича. Как с грузом, поднялся наверх. Монетки–рыбки мелькнули в аквариуме и исчезли в траве. Так бы вот и ему, Викентию Александровичу. В траву. Постоял возле аквариума, погладил стекло, холодное, отпотевшее. «Камера, — подумалось. — Так и камера из четырех стен…» Отшатнулся, вошел в номер, в их номер. Сидели уже за столом Иван Евграфович и Дужин. Они смотрели на него. Молчали. Трубышев прошел к столу, сел. Потащил трубку из кармана, снова сунул ее в карман. Ухватил бутылку, налил портвейну. И отодвинул стакан. Взял вилку, ткнул в кусок осетрины, а есть не стал. — Вощинина зарезали. Дужин как–то странно поглядел на трактирщика. Тот погладил лоб ладошкой, точно проверял, нет ли жара у него. — На Овражьей улице, — продолжал быстро Викентий Александрович. — Не тот ли Сынок? — вдруг обернулся он к Дужину. — Уж не приказание ли отдал… — Не отдавал я приказов. Не судья, — хмуро бросил Егор Матвеевич. — Не Окружной суд… А дело было… Он покосился на Ивана Евграфовича, тот втянул ноздрями воздух. Хотел сказать, наверное, что опять тянет в отдушину вонью с кухни. Покряхтел, пожевал привычно сыр. Только сыр и ел Пастырев — имея нездоровые кишки. Сыр, да молоко, да теплый творог. — Был у меня Сынок, — проговорил негромко Егор Матвеевич. — Вчера еще. Сказал, что пришил твоего счетовода. Хотел поговорить, а тот закричал. Стал рыпаться. Ну, а Сынок терпеть не может… Случайно все вышло. Точно накаркали мы… Но, может, и по делу. Сам же ботал, что завалится в другом городе, попалит нас всех сразу… — Черт знает что, — пробормотал Трубышев. Вот теперь он выпил стакан вина, пожевал рыбы. Может, это, и верно, к лучшему. В коридоре кто–то прошел, и они привычно все насторожились, повернулись к дверям. Всегда они в тревоге. До коих так будет? — Наше дело тут маленькое, — наконец вымолвил Пастырев, — пусть Сынок и отвечает. — Конечно, — обрадовался Викентий Александрович. — Все это нас не касается. Все это мимо нас… Мы приговор не выносили… Он вдруг ощутил прилив аппетита, зажевал осетрину. Те двое тоже приободрились. Вот чему–то рассмеялся Егор Матвеевич, потянулся за портсигаром. Иван Евграфович стал рассказывать о вчерашнем вечере в «Хуторке», о том, как с ножом бросился мужик на какую–то свою сожительницу. Будто бы эта сожительница здесь, в трактире, укрылась в темном углу с каким–то посетителем, обнимались и, может, еще черт знает что там… Иван Евграфович пошлепал ладошкой по лбу. — Закроют мое заведение, чего доброго, за такие скандалы. И так власти десять тысяч рублей в год уравнительного налога берут. Разузнают о скандалах — еще столько же прибавят. Тут сразу караул закричишь… — Да и все–то нам надо бы закрывать, — проговорил тут вдруг Викентий Александрович. — Хватит… Чувствую, что потянулся к нам розыск, что начинают искать. Неспроста взяли Миловидова. Теперь вот Вощинин… — Ну, Миловидову сказать нечего, — успокоил его снова Пастырев. — Помолчит. Говорить ему нечего, — повторил он в раздумье, но голос был неуверенный и тихий. И, глянув в его бегающие глазки, опустил Викентий Александрович вилку, снова пропало желание жевать эту подсоленую осетрину. Нет, покоя не было. Была тревога. Как червячок какой– то сидел там, в душе, и точил, точил, и сукровица, черная и густая, замазывала сердце Викентию Александровичу, и он ощутил в нем тягучую и медленную боль. Погладил грудь, усмехнулся: — Нервничать
