времена одни. — Составим и протокол, — сказал Костя, внимательно разглядывая старика. Пожалуй, стоит оставить на свободе. Оставленный на свободе преступник приносит иногда больше пользы, чем под стражей. Там, в сарае под дровами наверняка мешки. За ними кто–то должен приехать. Для кого они? — Живу один, — забормотал плаксиво старик. — Подохнешь — через неделю разве придет кто, чтоб ногой пхнуть. Спасибо, что навестили… Крупные уши его под седыми висками казались с чужого лица, приклеенными. Под глазами — рой густо очерченных морщин, а щеки были белы, точно он осыпал себя той краденой мукой. — Ладно, — составим протокол, — наконец сказал Костя. Старик обрадовался. Он завалился на койку, укрылся ватником. Выставленные вперед широкие ступни в рваных носках задвигались. Покашливая, бормотал: — Мне покой нужен, товарищи агенты… Бывало время, заглядывали в дом золоторотцы всякие, шмары… Теперь — шалишь… Не хочу, чтобы меня надзиратели будили по утрам в камере. Одна молитва теперь — как бы без мук вознестись к господу поближе. Как парень по девке, так я по легкой смерти… — А Хрусталь с Ушковым? — Так один раз всего. Костя отложил карандаш, постукал ладонью по бумаге: — Распишись, что ничего не нашли. Плащ возьмем с собой. Коль не понадобится, вернем. В протоколе указано… Под подозрением плащ. — Это под каким же? — отозвался Горбун, старательно и с усилием неграмотного выводя буквы на бумаге. — Скажем потом, — ответил Костя. Он кивнул — Барабанов и Грахов пошли следом за ним. На улице остановились. Закуривая папиросу, Костя сказал: — Видали старика?.. По уши в уголовном деле, а не проймешь ничем. Под дровами мука — ясно это. — Значит, засада? — спросил Грахов. — Да, установим засаду… Посмотрим, кто придет. А Горбун от нас и так никуда не денется. Вот только надо будет определить место для засады. Он оглянулся на дом во дворе — старик смотрел на них, кутаясь в ватник. Не догадывался ли, о чем шел разговор у агентов?.. … Хрусталя с Ушковым взяли в другом городе, на квартире, находящейся под подозрением уголовного розыска. Обоих доставили назад. На вопрос Подсевкина, почему они уехали из города, Хрусталь ответил с невозмутимой ухмылкой: — Не люблю четыре стены, гражданин следователь. Я простор люблю. Чтобы куда хошь, хоть на все четыре стороны. — Для того надо так жить, как все люди живут, — заметил Подсевкин, записывая фамилию Хрусталя в протокол допроса. Налетчик окинул его насмешливым взглядом, оглянулся на Ушкова. Этот звероватый парень как будто проснулся сразу, хрипло выкрикнул: — По делу веди допрос. Нечего нам зубы заговаривать… За што только схватили? Жаловаться вот будем… — Жаловаться вы умеете, — ответил Подсевкин, продолжая записывать в протокол необходимые для ведения допроса данные. — Только прежде должны вы рассказать, при каких обстоятельствах была ограблена женщина в переулке и где ее кольца да перстни. И еще — кто послал брать на складе «Хлебопродукт» муку? Налетчики, как по уговору, рассмеялись. Непонятно почему. Может, для храбрости. — Ты нас, гражданин следователь, на мульку не бери, — попросил строго Хрусталь. — Кто–то снимает перстни, кто–то муку обирает на складе. А наше дело — сторона. Можем свидетелей выставить… В общем, — добавил он все так же строго и назидательно, — вероятие тут нужно… — Будет вам и вероятие, — так же строго и резко ответил ему на это Подсевкин. — Будет и суд. Хрусталь небрежно откинул длинные семинаристские волосы на вороте шинели, бросил, уже тише только: — Судья судит, а Хрусталя в тюрьме не будет…
30
В эти зимние дни в городе проходили встречи рабочих и крестьян, проводимые губернским комитетом партии. На одну из таких «смычек» губмилиции и делегатов губрозыск послал своими представителями Костю и Леонтия. Когда они пришли в клуб милиции, зал уже был полон. Места им достались в последнем ряду, по соседству с каким–то молодым мужчиной, широкоплечим и крепкого сложения, чем–то похожим на их Кулагина: — Садись, ребята, — сказал он им дружелюбно, протягивая руку для знакомства. — Я из деревни Ломтево. А вы откуда будете? — Из уголовного розыска, — ответил Костя, — не ждал таких соседей? Мужчина засмеялся раскатисто, шлепнул Костю по плечу: — Ну, парень, развеселил… Говорить им долго не пришлось — вскоре же появился докладчик за трибуной, заговорил торопливо, взмахивая рукой, а то указкой. Узнали собравшиеся в зале, как идут военные действия в Китае, как борется за права немецкого народа Эрнст Тельман, о фашистских скандалах какого–то Гитлера в Баварии, о том, что в Латвии ждут суда сто сорок пять коммунистов, о лорде Керзоне и его ультиматуме, о новостройках в стране, о переменах в деревне. Сосед сидел, не сводя глаз с докладчика, не шевелясь, как будто прибит был к стулу гвоздями. Один раз только оживился — это когда докладчик упомянул о том, что в деревне тоже надо развивать со временем социализм. Наклонил голову, зашептал: — Мы у себя в совхозе уже строим социализм. У нас пятьдесят коров. Построили двор для овец. Конюшня новая. Трактор есть, и еще собираемся купить… Пара молотилок… Разве не социализм это?.. Потом начались вопросы. Докладчик склонился со сцены, высматривая спрашивающих, кричал глуховатым голосом, потрясая при этом пальцами левой руки, и казалось, что правая у него парализована и недвижима. — Как будет без Ленина? Об этом часто спрашивают и в деревне, и на фабриках. Отвечаю я всегда на это так: Ленин оставил завещание партии. Значит, был уверен в том, что и без него партия сумеет вести рабочий класс и крестьянство к победам в мирной жизни. В зале захлопали, докладчик тоже постучал в ладони. Какой–то парень, гладко бритый, под новобранца, в галстуке, спросил строго и требовательно, точно докладчик был в чем–то перед ним виноват: — А когда безработица кончится? — Должна скоро кончиться, — пообещал твердо докладчик. — Сами посмотрите, сколько у нас дел. Еще многие заводы стоят. Сколько надо ремонтировать мастерских, путей, паровозов. В городе грязь, канализация топит, фонарей на улицах мало, не хватает жилья… Начнется скоро строительство большого поселка на пожарище. Выстроим большие каменные дома в ряд. Кто их будет строить? Безработные. Новая смена готовится на махорочной фабрике, на торфяной электростанции тоже намечается приток рабочих. Кому дорога? Безработным. Кто–то спросил, не вставая с места, из глубины зала: — Верно ли, что английские капиталисты хотят выловить всю нашу рыбу в Балтийском море? Докладчик ответил на это рубанув правой рукой, точно и про боль забыл: — Наша рыба — нам, товарищи. И сами хорошо выловим. А мешать будут — есть пушки Кронштадта. По соседству встал еще один делегат — старик уже с гладко бритой головой, одетый в синий френч, в галифе, точно бывший военный кавалерист. — А что же это с торговлей? — заговорил он. — В городе мало товара еще по дешевой цене. А иного и на прилавке нет. Приходится идти к частнику, а частник сколько дерет — всем известно. Когда же в государственных магазинах покупать будем по дешевой цене какую хошь мануфактуру, ботинки там, аль галоши, или кепки, аль чулки бабам?.. В зале засмеялись. Докладчик поднял руку, как бы спрашивая у делегатов разрешения говорить. — Мы, товарищи, сами переплачиваем, — признался под тихий смешок из зала. — Тоже вот идем, бывает, в магазин частный и платим лишние деньги. И ничего пока поделать не можем. Но пока. Недалеко то время, когда на прилавках в советских магазинах вы купите по дешевой цене и сапоги, и пальто, и чулки, и фуражки. Недалеко то время. Политика партии сейчас состоит в том, чтобы развивалась наша социалистическая торговля. Чтобы не было места в наших городах и кооперациях спекуляции и наживе. Костя и Леонтий переглянулись разом. О них вел речь докладчик, об их работе… После доклада сразу же начался концерт. Играла на пианино сотрудница из уездной милиции, моложавая седая женщина, плясали «барыню» два парня — постовые милиционеры, читал басни Крылова какой–то новичок–следователь. Потом вышли два агента уголовного розыска Куличов и Зыбин, недавно пришедшие в розыск. Зыбин играл на гитаре, а Куличов пел старинные романсы. Держались они как заправские артисты эстрады. Зыбин, щупленький и черненький паренек, похожий на жучка, сидя на стуле, дребезжал струнами ненастроенной гитары. При этом подсчитывал такты подошвой подшитого валенка. И слышался в зале не столько звон струн, сколько это вот пошлепыванье. Второй же, здоровила, похожий на крючника, заложив руку за руку, томно, как барышня, закатывал глаза:
| Дышала ночьвосторгом сладострастья… |
Агенты потихоньку посмеивались, но и крестьянам, и сотрудникам милиции, их семьям — нравилось. Все хлопали дружно и долго. За певцами вышел на сцену Нил Кулагин и принялся кидать к потолку двухпудовик. Зал ахал и подсчитывал. Где–то на пятнадцатом махе Кулагин выронил гирю — она гулко
