Я улыбнулся и закрыл глаза. Я хорошо знал его и представил себе: худой и жилистый, с острой птичьей головой, кривыми ногами кавалериста, полыхающими огнем глазами, вспыхивающими при малейшем волнении.
– Хорошо, – сказал я, – вы, Зейдлиц, Хассан, я – полный Тройственный союз![9]
– Так вы беретесь за дальнейшие переговоры?
– Да, только одно: до какой суммы я могу дойти?
– У меня четыреста.
Лоб его наморщился.
– У меня только три сотни, – признался он. – Но у Хассана должно быть больше…
– Тогда он сможет ссудить Зейдлицу. Я предложу ему самое большее по триста за человека. Китайские пальто мы можем дешево купить в лагере для нижних чинов…
Он прижал палец к губам.
– Разумеется, Телеки! – успокоил я его.
Зейдлиц загорелся нашей идеей.
– Что вы обо мне думаете! – непрестанно повторяет он. – Теперь мы дадим последний бой!
Он старается собрать деньги отовсюду, где только возможно, что дается ему нелегко, но для этой цели он готов пойти на все.
Я живу как в горячке. Нужно ли было выбрать Пода? Нет, на него сразу же обратили бы внимание. А Зальтин, этот великолепный австриец? Нет, а вот Зейдлиц уже немного говорит по-русски. И самый волевой из всех.
Он единственный, кого можно принять в расчет.
Три дня спустя от Вереникина я получил конвойного. Я широкими шагами иду впереди, казак, бренча саблей, наступает мне на пятки. Перед баней я даю ему полрубля.
– Иди выпей шнапса, я не убегу!
– Спасибо, господин!
Он ушел.
В предбаннике сидит старый китаец в перепоясанной черной блузе. У него лоснящееся, отвратительное лицо. Я заметил, что его глазки хорька удивленно раскрылись, увидев меня вместо венгра.
Я здороваюсь, вытаскиваю листок из кармана, чтобы он мог его узнать.
– Тебя послал молодой черноволосый офицер? – сразу загнусавил он по-русски, как говорят китайцы на краю Гоби.
– Да. Он плохо говорит по-русски. Вот его записка.
– Ты тоже хочешь?
– Если ты не возьмешь слишком дорого.
– Я дам каждому верховую лошадь, еду и питье, револьвер с патронами. На двоих одна вьючная лошадь. Я доведу вас до Тинцзина тропами контрабандистов, которых не знает ни один казак. Мы будем ехать только ночами, днем станем отсыпаться в логовах, которые я сам вырыл. Я занимаюсь контрабандой с детства, и моих лошадей еще не замечал ни один казак. Вы проедете совершенно надежно и безопасно…
– И сколько же ты хочешь?
– По пятьсот с человека.
Я рассмеялся:
– Ты сумасшедший! Я могу дать тебе только по двести!
– Нет, – решительно говорит он. – За такую сумму я свою голову не подставлю…
– Но ведь ты сейчас сказал, что это совсем безопасно? – возражаю я.
– Да… конечно… Ладно: тогда четыреста!
– Двести пятьдесят! – говорю я.
– Нет, нет! – Он поднимает вверх ладони и отступает. – Ты не представляешь: лошади, патроны, провизия, сколько все это стоит?..
– Ничего не стоит! – спокойно говорю я и смеюсь ему прямо в глаза. – Ты же пойдешь обратно без нас, повезешь чай или опиум!
Он зло посмотрел на меня:
– Слишком ты умный! Но если ты не можешь заплатить, я найду более богатых офицеров.
– Можешь не стараться! – восклицаю я и берусь за фуражку. – Во всем лагере ты не найдешь никого, у кого было бы больше ста рублей.
– Кто третий? – вдруг начинает он снова, тянет меня обратно за пуговицу мундира.
– Молодой турок, – говорю я. – Один курд.
– Ай… – восклицает он. – Заплатит золотыми?
– Думаю, да, если они у него есть.
– Тогда три сотни! – хрипло говорит он.
– Хорошо!
– Через семь дней луны не будет. Я буду ждать в половине двенадцатого за сопкой перед центральными воротами. Знаешь эту сопку?
– Знаю.
– Но ты не должен прийти в этом мундире!
– Мы придем в одежде твоего народа.
– В половине двенадцатого ночи! – восклицает он еще раз.
Дверь захлопывается. Сердце у меня бьется где-то в горле. Через семь дней, бог ты мой… В Тинцзине женщина Ханнекена… Оттуда кочегарами через всю Индию… Я, как в лихорадке, быстро раздеваюсь, забираюсь в парилку, плещу водой на раскаленные камни.
Вскоре в дверь стучат саблей.
– Сейчас! – кричу я.
Когда я вышел, казак сидел на моей одежде и что-то напевал. Я торопливо оделся и быстрыми шагами пошел по желтому песку к лагерю. На этот раз я не обращаю на вокзал никакого внимания. И вдруг замечаю, что тихо напеваю. Прямо как казак…
Я не могу ни с кем попрощаться. Было бы неосторожно, потому что нельзя поручиться даже за моих товарищей. Нет, не потому, что кто-то намеренно выдаст, но одно неосторожное слово…
Как мне быть с дневником? Все, все может пропасть – его нужно сохранить! Я решил перед уходом положить его под подушку доктору Бергеру. С письмом, в котором попрощаюсь с ним и попрошу его передать книгу следующему делегату или Белокурому Ангелу.
Я с тяжелым сердцем расстаюсь с ним. Но так нужно. Если меня застрелят или схватят, он пропадет. Этого не должно произойти.
Через час мне пора отправляться. Телеки должен ждать нас с китайскими пальто у покойницкой. Доведется ли мне когда-нибудь еще раз взять тебя в руки, мой дневник? Ах, мне хотелось бы еще столько записать, у меня ощущение человека, который влюблен, который не в состоянии расстаться с возлюбленным и у которого появляются все новые и новые слова…
Снаружи кто-то ухнул, словно сова. Зейдлиц смотрит на меня. Пора.
Я возвращаюсь. Ничего не вышло. Но я еще не могу писать. Я так возбужден, слишком отчаялся. Может быть, удастся завтра. Или послезавтра…
Сегодня миновало восемь суток после вечера нашего бегства. Но хочу записать по порядку, как все происходило. Я незаметно вышел. Доктор Бергер еще читал и не заметил, как я засунул дневник ему под подушку. Когда мы подошли к покойницкой, Хассан и Телеки уже были там. Мы быстро оделись в китайские пальто, Хассан взял маленькую лопатку и пошел впереди. Он скользит неслышно – словно пума у себя в дебрях, подумалось мне. Мы справа и слева шли вслед за ним и затаились перед дощатым забором в двадцати шагах, пока он подрыл ход под стеной.
Ночь была тихой. Небо черное и беззвездное. С вышек часовых по углам временами доносился перестук тяжелых кавалерийских сапог. Из степной темноты иногда доносился жалобный вой волков. Ничто не шевелилось.
