никаких предводителей, как я вижу. Но я все же происхожу из буржуазии. Так почему я должен загадить свое гнездо, борясь против него?.. – Некоторое время он размышляет. – Колчак – честнейший человек России, слышал я. Человек с чистыми руками. А честность в этой стране, возможно, важнейшее качество. Чего мне больше желать? Но прежде всего я должен вырваться отсюда, понимаете? Только вырваться, что- то делать, где-то что-то делать… Иначе я тоже сойду с ума…
– А если вы погибнете? – подавленно спрашиваю я.
– Тогда я до того, по крайней мере, хотя бы куплю немного свободы! – бодро говорит он. – А уверены ли вы, что останетесь в живых? Прихватит нас тут однажды тиф или чахотка или, – он глубоко вздыхает, – что-нибудь в таком же роде ужасное… Потому что могут пройти годы, пока мы вернемся домой…
– Я предложу Вереникину, Зейдлиц.
– Вы верите, что он…
– Разумеется. У них на счету каждый человек. Впрочем, Семенов наверняка знает фамилию ваших великих предков…
Я стоял в одиночестве в затишке на углу казармы, когда лейтенант Кёлер нерешительно подошел ко мне.
– Господин фенрих, – сказал он робко, и его глаза боязливо забегали по сторонам, – я все тщетно ищу свою жену… и хотел бы вас всего лишь попросить, видите ли, искренне попросить: если она снова будет в вашей комнате… и позовет меня… а я сразу не приду – тогда крепко возьмите ее… и не отпускайте… заприте ее и охраняйте… – Он замолкает и нежно улыбается. И склоняется к моему уху, словно должен сообщить мне священную тайну: – Пока я не приду!
И убегает торопливыми, семеняще-детскими шагами…
«Как этот человек должен страдать!» – думаю я. День за днем, час за часом с заоблачных высот он низвергается в бездонную бездну. Он долго так не протянет, он уже совершенно измотан и истощен… Да, мы дошли до того, что, чтобы вынести невыносимое, мы уже утешаем себя тем, что вот тот или этот измученный бедняга вскоре умрет…
Некоторые снова говорят, будто бы при белых нам в лагере лучше, нежели когда-то было при красных. Из военнопленных в результате пропаганды большевиков сформировалась партия так называемых «интернационалистов», германские, австрийские и венгерские коммунисты, которые всех товарищей, не желавших переходить на их сторону, невероятно терроризируют. От большевиков за то, что переметнулись, они получили власть в лагере и с особенной сладострастностью мучили офицеров.
Я вспоминаю, что и в нашем лагере для нижних чинов раздавали листовки, призывавшие к вступлению в партию интернационалистов. Записалась пара сотен, главным образом венгры, – но прежде чем они смогли по-настоящему воплотить свои кровавые угрозы, полк красных в Забайкалье был рассеян.
Когда сегодня мы встали, на запасных путях стоял сверхдлинный, выкрашенный белым спецвагон.
– Новый делегат? – спросил я.
Доктор Бергер выглянул наружу и вздрогнул.
– Боже мой! – вырвалось у него.
– Что такое, господин лейтенант? Что с вами?
– Это чумной вагон! – вырывается у него.
– Что? Как? Зачем? – восклицает несколько голосов.
– Он появляется только там, где поблизости возникает чума…
Зальтин, который уже раз пережил это, рассказал нам подробности: в каждом крупном городе стоит один или два подобных вагона. Когда из какой-нибудь деревни поступает сигнал о чумном случае, вагон отправляют туда с первым же поездом. В нем имеются средства дезинфекции, больничная палата с дюжиной коек – его сопровождают врач и две медсестры. Заподозренных в заболевании отправляют в вагон, изолируют в палате, их дома со всем, что там есть, в том числе носильные вещи, сжигаются. Нельзя спасти ни единой мелочи.
Четыре дня мы живем в изматывающем страхе. Каждый вечер в деревне полыхает дом.
– Они локализуют процесс, черт возьми! – говорит Виндт.
– Будем надеяться… – добавляет Ольферт.
На пятые сутки вагон исчез. Весь лагерь облегченно вздохнул.
– Если бы чума перекинулась на наши казармы или на бараки нижних чинов, то все было бы кончено! – говорит доктор Бергер.
Несколько дней мы еще пребываем в тревоге. Разве какая-нибудь из бесчисленных крыс не могла занести бациллы из деревни в наши казармы? Нет, нам повезло. В нашем лагере не было ни одного случая.
Мы получили новые книги, журналы, инструменты. Постепенно создается маленькая лагерная библиотека. Постепенно, очень постепенно мы начинаем чувствовать, что на родине для нас многое делают, но для большинства уже слишком поздно. Да, шаг за шагом мы получаем то, что нам нужно, но многое нам уже не нужно. Если бы мы получили это года три назад… Теперь мы слишком изнурены, чтобы быть способными хоть на что-то. Наши души слишком опустошены, чтобы давать какие-либо всходы…
Сегодня уезжает Зейдлиц. В штаб Семенова, в Читу. Это происходит тайно, никто об этом не знает. «Переведен в другой лагерь» – официальная версия. Вереникин принял его с распростертыми объятиями. Его холодный и твердый характер пришелся ему больше по душе, чем моя мягкая натура.
– Зря, – повторяет он, – вы не едете! Будете раскаиваться! Он сделает карьеру, этот молодой Зейдлиц!
Когда я с ним прощался, он сжал мне руку почти до боли.
– Мы не увидимся, – сказал он спокойно, – но, несмотря на это, никогда не забудем друг друга!
Первый день без него до странности пуст. Даже если мы много не говорили друг с другом, по большому счету как следует не понимали друг друга – его ежедневная выдержка и спокойствие оказывали мне поддержку! Да, в конце концов для других людей мы были еще более чужими, чем друг для друга… С ними мы лишь совместно переживали мелкую, жалкую повседневность, вечное, мучительное однообразие – но это не связывает, от этого мы только надоедаем друг другу хуже горькой редьки. Нет, Зейдлиц все же был из другого времени, времени Нижнего Новгорода, месяцев болтанки в вагонах, – и Тоцкого…
– Ну, – говорит Ольферт, – теперь вы себя чувствуете совсем одиноко, верно?
– Да, Ольферт! – признаюсь я.
Он кладет руку мне на затылок и слегка наклоняется ко мне.
– Тогда вы берете меня в качестве его замены, не так ли? – говорит он странно отчужденным голосом.
– Конечно, охотно, Ольферт! – сказал я обрадованно.
Недавно в лагере для нижних чинов я видел наших солдат за ловлей собак. Они подманивали к себе животных, бродивших вокруг, душили веревками и затем перерезали им горло…
– На котлеты! – спокойно говорит Виндт.
Я возмущаюсь, но затем спрашиваю себя: можно ли их осуждать? Разве я сам не видел, как они еще недавно искренне любили этих животных и все для них делали? Теперь вечный голод пожрал и эти добрые чувства. Теперь и с этим покончено…
Я хочу предупредить Пода, чтобы он уберег Жучку.
Капитан Козим, сутяжник, в приступе напал на часового. Прежде чем его сумели оторвать, казак выхватил саблю. Теперь он лежит почти без сознания в лазарете. Врачам неясна причина его срыва, некоторые предполагают Delirium tremens. За последний год это уже двенадцатый случай…
Недавно один молодой лейтенант появился голым во дворе. Он приставал к проходящим мимо совершенно непотребным образом, и только силой его удалось увести в казарму. На следующий день его отправляют в Омск, в сумасшедший дом. Капитан Козим последует за ним, как только будет транспортабелен. Самое большое отделение там должно быть заполнено военнопленными..
Все чаще во дворе встречаются люди, которые вдруг вытворяют что-нибудь безумное. После вести о нашей катастрофе мы видим, как целыми днями взад-вперед по лагерю мотается фенрих, который отчитывает старших за плохо отданную честь.
