будет, сама спросит. А сейчас, только под руку говорить. Сороконожку однажды так спросили, как это она ходит. Так и лежит на том самом месте, где об этом задумалась.
Всё-таки, несмотря на темень, одному мне было бы гораздо легче. И вдруг понимаю, что если она сорвётся, то, не раздумывая, прыгну следом. От этой мысли почему-то становится спокойней.
'Отто, — говорю себе, — ты уже отвоевался. У тебя уже столько всего было, сколько нормальный человек не прочтёт в книжках, сидя у себя дома, у камина, за всю свою жизнь. То, что ты до сих пор жив, является ещё более ненормальным, чем ты сам'. Я хихикаю. Я чувствую в этой фразе какой-то подвох, психологический выверт, уводящий в безумие.
Можно ли научить тому, чего сам не умеешь? Можно!
Иначе не получается. Иначе не родилось бы самого понятия развития. Тренер учит будущего олимпийского чемпиона, без всякой надежды когда-нибудь хоть немного приблизиться к его рекордам. Каждое последующее поколение должно быть лучше предыдущего.
'Вот это да! — удивляюсь своим мыслям. — Чем это я лучше своих родителей? Или речь идёт о какой- то глобальной статистике, а не о конкретном Отто Пельтце?'
Можно ли считать, что любовь ко мне самой прекрасной женщины на свете является подтверждением моей стоимости? Что такое любовь?
Я начинаю смеяться. Я слышу кипение крови.
Я счастлив. Я в полной темноте. Подо мной километровая пропасть. Я на краю, на грани. Я себя прекрасно чувствую, я понимаю толк в такой жизни. Это и есть моя жизнь.
…Пять, шесть, семь, восемь. Левую руку закидываем за брус для вертикальной поддержки тела. Держит локоть, кисть свободна, сейчас она нам понадобится. Обе ноги упираются в другой брус, полутора метрами ниже. Правой рукой отстёгиваем карабин, цепко держим конец с карабином, отпускаем конец с петлёй, сдёргиваем трос вниз. Теперь пропускаем трос через балку, за которую держимся левой рукой, и с помощью свободной кисти левой руки защёлкиваем карабином петлю, всё! Спускаемся дальше. Раз, два, три…
Жизнь прекрасна.
Пот заливает глаза, стекает вдоль линии носа к верхней губе, оттуда крадётся к подбородку и крупными каплями обретает, наконец, долгожданную свободу. У некоторых капель свобода коротка. Я пальцами чувствую влагу на балках, и у меня нет сомнений в её происхождении. Время от времени я вытираю влажные ладони о куртку, скорбя об этих каплях-неудачницах, не сумевших, как следует, распорядиться своей свободой. Но есть и более удачливые экземпляры, у этих впереди столько же свободного полёта, сколько мне осталось моего пути. Я даже не знаю, может, они до сих пор летят там, во тьме. Вот сейчас я о них думаю, а они всё летят. Все до единой. Я же не знаю глубины шахты. Я даже не знаю, есть ли у неё глубина. Ха! Да я уже не могу припомнить, есть ли у неё высота! Шахта? — это наша жизнь, без начала и конца. Двумя аскаридами мы спускаемся по прямой кишке великана в сторону гигантского унитаза.
Я нисколько не сомневаюсь, огромная куча чего ждёт нас в конце пути. Лишь досадую, что втянул в это дело свою женщину. Её нежным рукам можно было найти и более достойное применение…
Ха! Что ты запоёшь, Отто, когда, добравшись до дна, ты обнаружишь, что там тебе нечего делать? Ведь ровно столько, сколько спустился, придётся ползти наверх!..
— Отто, — задыхающийся голос Маши. — Отдохнём…
— Да, милая, — мой голос звучит не лучше.
Я лезу к ней. Снимаю свой страховочный конец и качелью пропускаю его у Маши под ягодицами. Привязываю в натяг трос к балке. Мария, наверняка, не понимает в темноте, что я делаю, но покорно ждёт, что будет дальше, и не сопротивляется.
— Теперь, можешь отпустить ноги.
— Я… не могу… — шепчет она.
'Плохи дела, — думаю. — Мы прошли сто пятьдесят перехватов страховки, это будет всего семьсот пятьдесят метров. Если судить по масштабу схемы на пульте, нам ещё столько же до того места, где карта обрывается. А что там дальше, даже Василию было неизвестно. Или известно? О какой двери он пытался мне сказать? Почему судьба этой двери его так беспокоила? Он же видел, что мне — конец. Не самое понятное напутствие в царство мёртвых…'
Удерживаясь на левом локте, развязываю кабель у себя на поясе, совсем нескромно ощупываю Машу, судорожно вцепившуюся в прутья решётки, и привязываюсь к балке рядом с ней. Теперь у меня свободные руки и я могу начать свою работу. Первым делом Машу нужно успокоить.
— Ты молодцом, — говорю вполне искренне, сам-то я уже давно сдох, ещё там, на болоте. — Для девушки с такой великолепной грудью ты проделала невозможную работу.
— Чем… тебе… не нравится… моя грудь?
Она тяжело говорит, едва дышит, и всё равно слышу в её словах негодование. Женщина… самая прекрасная женщина в мире! Я люблю её!
Нащупываю её затылок, забрасываю плотные волосы на ту самую грудь, по поводу которой вот-вот разгорится жаркая дискуссия, и двумя руками, с силой, безжалостно, начинаю массаж мышц от шеи до середины позвоночника. Она стонет, ругается, пытается увернуться, но я неумолим.
Когда она в третий раз повторяет: 'Довольно!', я чувствую в её голосе злобу — это именно то, что нужно. Именно то, что доктор прописал. Злоба! Вот оно — истинное сердце любого движения. Будь это двигатель внутреннего сгорания, паровой котёл, электродвигатель или мышечный тяж, ползущий вверх по миофибрилле. Мы справимся! Мы злобные!
Я оставляю в покое затылок и принимаюсь за руки. Она легко отрывает правую руку от перекладины. Мои цепкие пальцы впиваются в её мышцы, будто проникая под кожу. Она стонет. Трицепс совсем забит, перенапряжён сверх всякой меры. Вот он уже расслабляется. Ещё немного, так, отлично. Левая рука.
Ха! Она будто читает мои мысли! Вот она — левая рука.
Так, здесь дела чуть получше. Рефлексы, они и в прямой кишке, неподалеку от унитаза, остаются рефлексами. Правши больше полагаются на правую руку. Левая всегда недорабатывает.
Теперь ноги. Это самое тяжёлое. Она никак не хочет довериться тросу. А мне очень важно, чтобы она хотя бы минут пять повисела в расслабленном состоянии.
— Я дурочка, — совершенно ясным голосом говорит Маша. — Навязалась на твою голову. Прости меня!
Слышу, как она плачет. Отлично! Обнадёживающий симптом. Если у организма хватает сил на истерику, значит до предела этих самых сил ещё очень далеко.
— Малышка, что-то я соскучился по женской ласке, — шепчу себе под нос, ничуть не заботясь о том, услышит ли она. — Может, сообразим, что-нибудь этакое?
Но она слышит:
— Нет-нет, — голос весел и свеж. — Боюсь, мама заругает…
Я приподнимаю штанину её комбинезона, добираюсь до гладкой нежной кожи и чуть покусываю основание икры. Она взвизгивает:
— Бесстыдник! А вдруг кто-то увидит?
Это лучшая шутка, которую я слышал в своей жизни.
Я даже прекращаю массаж. Она секунду раздумывает, потом присоединяется к моему смеху.
— В этой темени!
— За четыреста тысяч километров от ближайшего населённого пункта!
— В центре Луны!
У нас прекрасный дуэт. Эхо нашего смеха сотрясает стены. Полтора миллиона лет стояла эта шахта, не зная ни любви, ни горя. Пусть ловит мои короткие мгновения счастья. Я нашёл женщину, которая вместе со мной смеётся в абсолютной темноте над пропастью…
— Я на неё сильно не похожа? — спрашивает она.
— На кого?
— На Калиму.
Я в шоке. Будто удар ниже пояса… безжалостный удар коленом.
— Успокойся, — усталым голосом командует Маша, — я просто так спросила.
