'художественности'… Рассказ будет может быть жив, может быть интересен, — несомненно оригинален и правдив и представит такую группу честнейших чудаков из самого 'отребья', что порою это даже невероятно, но все это развивается свитком, лентою, без апофеоза, даже без 'кульминационной точки'.
Любителям настоящего, не раскрашенного духа народного это может нравиться, потому что тут все в своем соку, и умность, и темнота, и главное, — вера неодолимая, и стремление непременно обнять и спасти 'весь мир', без всякого о нем понимания. Пророк сам (ткач 60 лет) — это такая доброта и такой мечтатель, что подобного ему нельзя выдумать. Смирен без меры, но везде ведет себя с достоинством, у митрополита и у 'генерала Мизенцова', в слава, и в поношении, в которое он впал, когда разорил 'до шпенту'[1724] всю 'братию', убедив их 'обнищать до совершенства'. И все это в 61-67 годах, когда о них думают, что они социалисты и вот-вот 'пойдут грабить'. А они только 'поспешали изнищиться, раздавая имения своя, да освободится дух от стяжания'… И их-то вот не заметили ни народники, 'ходебщики в народ', ни полиция… 'Генерал Мизенцов', по крайней мере, хоть поговорил с ними, а Исидор и говорить не стал, а только 'тонким гласом провещал: ступайте себе, — мне некогда'. Пророк теперь уже очевидно в умственном ослаблении, но все- таки прекрасен душою, но с ним есть 'друг и его молодший брат' Андрей Тимофеев, чернорабочий Казенного патронного завода, — это умница и энтузиаст веры. Оценки его 'пророку' удивительны. Он весело вспоминает, как тот, их, 'любя, всех изнищил', и сам подсмеивается, как они Христа ночью ждали в смертных рубашках, но потом вдруг одухотворяется и говорит:
— А за то жили-то, жили в какой чистоте! А он-то, он (т. е. пророк) — хрустальный старичок — сколь чист, сколь мужествен и преподобен!
Берет его обеими руками за уши ладонями, целует в темя и рекой разливается, плачет от восторга. А 'хрустальный' допивает стаканчик чаю, оборачивает его вверх донышком, обсасывает сахарок и смиренно говорит:
— Я вострубил глас божий, а теперь — как угодно.
К довершению прелести и цельности его завели к ирвингианам в дом Шувалова и дама, сотрудница Цитовича, обобрала этого нищего, воспользовавшись тем, что его честности благочестивое купечество верит, она заставила его принести фаю на платье и потом от него скрылась… Никто на него не посягнул, — народ ему позволил себя изнищать, а эта с нищего суму сняла!.. Словом — эта кучка есть практический ответ на профетские[1725] вещания покойного Достоевского, и я думаю: не посвятить ли рассказ его памяти?.. Как вы думаете? Я предоставляю это вашему усмотрению и спорить и прекословить не буду. Если по-вашему это хорошо, — допишите: 'посв. памяти Фед. М. Достоевского'.
2 1/2 листов, я думаю, не будет, а будет около 2-х. Вторая долька великовата и делить ее неудобно, но если необходимо — разделите сами в корректуре. По напечатанному это виднее. 'Списание' их собственной руки у меня. Это чернетка того, что они подали в III Отделение и митрополиту, желая 'объявиться несопротивыми'.
Н. Лесков'
17 февраля
'Посылаю вам первый кусок, — второй вышлю через 2-3 дня; а третий — через неделю. Если деления крупны, т. е. велики для вашего формата, то раздробите сами. Первый, впрочем, надо бы поместить как есть, чтобы была завязка. Второй будет этой же меры, но третий — маленький (одно 'пришествие Христово'); четвертый и пятый тоже небольшие. Но, не зная, сколько влезает в ваши гранки, я не могу примениться и делю два по полулисту, и три — около 1/3 листа. — Посвящения Достоевскому не хочу. Столько толков и от таких истолкователей, что мне это решительно претит. Эпиграф и упоминание о нем в первых строках — это гораздо более относится к делу и гораздо целомудреннее. Вся эта историйка есть иллюстрация к его теориям.
Н. Л.'
19 февраля
'Уважаемый Иван Сергеевич!
Позавчера я послал вам начало очерка, а сегодня спешу вдогонку просить вас о поправке в заглавии. Разговаривая с этими антиками, я услыхал от них слово, которое гораздо полнее и всестороннее, — вообще лучше выражает то, что должна представлять их религиозная эпопея: они обнищеванцы!.. Усердно вас прошу заглавную надпись 'Фабричный пророк — из рассказов о трех праведниках' — зачеркнуть, а вместо этого поставить:
Обнищеванцы. религиозное движение в фабричной среде. (1861-1881 г.) Эпиграф тот же.
Ваш слуга Н. Лесков
P. S. Продолжение через два дня'.
22 февраля
'Я очень рад и счастлив, если мне удается угодить вам. Вещь это тихая, но верная, бытовая, не вымышленная и потому для вдумчивого читателя должна иметь интерес. Чудаки, но чудаки теплые и живые. Серьезное и детское у них так мешается, что не разберешь. Пусть другие разбирают, а мне впору записать. Происшествие — совершенно напоминающее нравы петровской эпохи, как видим в розыскных делах XVIII столетия, напр., у Есипова[1726] , и между тем это было сейчас!..
Посылаю вам продолжение с усиленным дроблением. Здесь имеете на четыре номера. Это немножко вредит впечатлению, затягивая перелом повествования, ну да иначе вам будет неудобно по объему. Еще, полагаю, будет номера на три. Написано все и переписывается, но я люблю переделывать еще по переписанному.
За намерение сказать что-то от себя очень благодарю: вы хорошо говорите[1727].
Медицинская студентка (3 курса), добрая девушка, которая это переписывала, — при последних главах, когда ждут Христа, чтобы идти 'с царем на теменях', — растрогалась и сказала:
— Как жаль, что наши этого не будут читать! Это бы им показало их ошибки.
Я сказал, что я вам передам ее слова. Они бедны, — им все дарят газеты и журналы, адресуя: в Николаевский военный госпиталь, читальне женских врачебных курсов.
Мне думается, что ваше слово, может быть, запало бы в иные души, которые, право, не так жестки, как о них говорят.
Ваш слуга Н. Лесков
Окончание получите недели через две. Пусть у меня уляжется. — Заглавие перечеркните сами, — я не знаю, какое из двух лучше'.
С заглавием, которое Лесков просил поставить в письме 19 февраля, 'Обнищеванцы' начали печататься в газете 'Русь' 28 февраля 1881 г. (№ 16)[1728].
Очеркам сопутствовал эпиграф:
'Нашему народу можно верить, — он стоит того, чтобы ему верили'.
Федор Достоевский
'Я очень счастлив, — так начинал Лесков, — что могу поставить эпиграфом к настоящему очерку приведенные слова недавно почившего собрата. Почет, оказанный Достоевскому, несомненно, свидетельствует, что ему верили люди самых разнообразных положений, а Достоевский уверял, что 'нашему народу можно верить'. Покойник утверждал это с задушевною искренностью и не делал исключения ни для каких подразделений народной массы. По его мнению, весь народ стоит доверия.
В этом иные видят ошибку. Я не говорю о тех, которые отрицают духовную доблесть всего народа, но разумею тех, кои сортируют его и разделяют на худшее и лучшее. У таких в ассортименте оказывается народ пахотный и в отбросе промысловый и особенно фабричный. Последним будто бы нельзя
