знакомство в довольно поздние годы жизни, и по кипучей страстности своих симпатий не находил в себе спокойности для внимательного и беспристрастного ее изучения'[1733].
Любопытно сопоставить с этими словами слегка ироническую характеристику Лескова в записной книжке Достоевского конца 1880 г.:
'Лесков. Специалист и эксперт в православии'[1734].
Так оно и было в действительности. Однако, прекрасно зная историю русской церкви и все ее обряды, Лесков, в противоположность Достоевскому, ненавидел 'церковную пошлость'[1735], '…я почитаю христианство как учение и знаю, что в нем спасение жизни, — а все остальное мне не нужно', — писал он 11 марта 1887 г. Суворину[1736].
2
Достоевского и Лескова разделяло также отношение к правительству и официальной религии. Лесков никогда не предполагал возможного слияния русского народа со 'своим царем воедино' (XII. — 438-439). В 'Обнищеванцах' в виде исключения встречаются хвалебные строки по адресу Александра II, но эта похвала касается лишь отмены крепостного права.
Не принимая революционного движения тех лет, Лесков также не принимал и гонителей движения.
Вот что писал он в 'Обнищеванцах':
'Это делалось, как сказано, в начале шестидесятых годов, т. е. в то самое время, к которому относится самый сильный разгар нигилизма и усиленные попытки хождения в народ для пропаганды социалистических учений среди фабричных рабочих. Их считали готовыми к этим идеям нигилисты и правительство <…> Пусть хоть теперь, в это сравнительно позднее время, все видят, как 'беспокойное фабричное отребье' на усилия социалистической пропаганды отвечало страстным порывом к евангельскому совершенству <…> Это стоит отметить тем более, что этого только и не отметили ни возбудители социалистических движений, ни их предупредители и пресекатели. Ни одним, ни другим не нужна была истина, — и тем, и другим нужна была ложь, и они ее добывали в изобилии для вящего себя ослепления' (гл. XII).
А в 1883 г. Лесков примерно то же повторял в письмах к С. Н. Шубинскому:
'Боюсь, что ее <Россию> можно совсем возненавидеть со всеми ее нигилистами и охранителями. Нет ни умов, ни характеров и ни тени достоинства…';
'Родину-то ведь любил, желал ее видеть ближе к добру, к свету познания и к правде, а вместо того — либо поганое нигилистничание, либо пошлое пяченье назад, 'домой', то есть в допетровскую дурость и кривду'[1737].
Здесь уместно напомнить об отношении Достоевского к Петру I. Неприязнь к деятельности Петра, якобы 'с корнем' вырвавшего русскую культуру и поставившего между властью и народом 'лжелодобие' европейской цивилизации, прошла через всю публицистику Достоевского. Вероятно, эту точку зрения, а также монархическую утопию Достоевского последних лет и имел в виду Лесков, говоря о путанице и 'попятном движении' в своем итоговом высказывании о 'покойном собрате'.
27 мая 1893 г. Лесков писал критику М. О. Меньшикову:
'Мне лично вы приносите огромное утешение, потому что я любил правду и независимость, и вижу человека, который любит то же самое и отлично умеет разобраться в сплетениях, в которых мы (по новости дела) часто путались, а иные и совсем запутались (например Писемский, Достоевский, Всеволод Крестовский и еще кое-кто). Поступали по пословице: 'Сердясь на вошь — кожух в печь' <…> Но если бы Ф. М. Достоевский пережил событие, случившееся вскоре после его смерти[1738], то этот в своем попятном движении был бы злее и наделал бы огромный вред по своему значению на умы, покорные авторитету и несостоятельные в понимании 'веяний''[1739].
Изображая 'праведников', Лесков смотрел трезвее Достоевского на душевные свойства русского крестьянина. В некоторых случаях он даже иронически воспринимал преклонение Достоевского перед 'народом-богоносцем', у которого следует учиться.
В 'Товарищеских воспоминаниях о П. И. Якушкине' (1884 г.), рассуждая о том, что было бы, если бы Якушкин не умер так рано, Лесков пишет:
'Одно могло его удивить, что те самые его народнические принципы, за которые его осмеивали 'чистые литераторы' белой кости, — теперь приняли они же сами, и притом с таким рабским подражанием Якушкину, что прямо посылают воспитанных людей 'учиться у мужиков'. Резоны Якушкина, значит, свое взяли…
Довольно трудно сказать, в какой бы теперь компании очутился Якушкин? Судьба сдвинула с места светоч его жизни ранее, чем настало время для таких смятений, и тем избавила его от выбора, который, кажется, несколько затруднял Достоевского'[1740].
В статье 1886 года 'О куфельном мужике и проч.', напечатанной тогда же, Лесков выступил на защиту от критиков своего любимого писателя, Льва Толстого, которого он всегда предпочитал Достоевскому. Здесь Лесков снова коснулся высокой нравственности русского человека, и, как всегда, обходя его свободолюбивые чаяния. Несколько страниц он посвятил воспоминаниям о встречах с Достоевским в зиму 1875/76 г. (у вдовы А. К. Толстого):
'…впервые (Достоевский) и провещал нам о 'куфельном мужике', о котором до той поры в светских салонах не упоминалось <…> Для многих это затрапезное лицо было полно сначала непонятного, но обидного или по крайней мере укоризненного значения, а потом для иных оно стало даже признаком угрожающего характера.
Это так сделал или приуготовил Достоевский'.
Живо изобразил Лесков разговоры и советы Достоевского светским дамам:
'Ступайте же к вашему куфельному мужику — он вас научит!
(Вероятно, желая подражать произношению прислуги, Достоевский именно выговорил 'куфельному', а не кухонному.)
<…> ступайте к куфельному мужику.
— Чему же он меня научит?
— Он? Он вас научит всему! — пояснил Достоевский.
— Чему? Чему это всему? — добивалась дама.
— Жить и умереть, — молвил Достоевский'.
Далее, говоря о В. М. Маркевиче, который повторял эти слова Достоевского, Лесков пишет:
'…оба они унесли тайну учительного значения куфельного мужика с собою в могилу, а светские люди остались в недоумении, и, отчасти, в некотором страхе. И вдруг кого-то осенила мысль, что куфельный мужик — это 'указание предосторожности' <…> Но являлись люди спокойного ума и уверяли, что его в комнаты не пустят, — он все будет на кухне.
И как раз — вдруг все случилось иначе! Чего не допускали и чего не опасались, это-то и случилось. Чем Ф. М. Достоевский, как чуждый пришлец в большом свете, только пугал, то граф Л. Н. Толстой сделал. Как свой человек, зная все входы и выходы в доме, он пропустил и ввел кухонного мужика в апартаменты <…> Иван Ильич, оставленный всеми и сделавшийся в тягость даже самым близким родным, нашел истинные, в простонародном духе, сострадание и помощь в одном своем куфельном мужике. Таким образом, пришел этот предвозвещенный Достоевским мужик, не принеся с собой ни топора, ни ножа, — он принес одно простое доброе сердце <…> Граф Л. Н. Толстой своим рассказом о смерти Ивана Ильича ответил на вопрос: чему может научить куфельный мужик, — и ответил превосходно <…> Но этому ли куфельный мужик должен был научать по программе Достоевского <…> это остается открытым вопросом, который гр. Толстой разрешил в своем вкусе, — может быть, совсем иначе, чем тот, кто
