концов, все сравнялись. Кровь пролита, война объявлена.
А 'Тезей' парализован ниже пояса.
Парфянская стрела 'Роршаха' пробила броню в основании хребта, едва миновав магнитную воронку и теленигилятор. Она могла бы уничтожить фабрикатор, если бы не растратила столько джоулей, прожигая панцирь, но, если не считать преходящих эффектов ЭМП, все критические системы оставались в рабочем состоянии. Все, что ей удалось сделать — настолько ослабить позвоночник корабля, что тот переломился бы пополам, вздумай мы дать достаточный импульс для схода с орбиты. Корабль сможет исправить урон, но не к сроку.
Если 'Роршаху' просто повезло — то ему, надо думать, сопутствовала потрясающая удача.
И теперь, изувечив жертву, он исчез. Все, что ему было от нас нужно — на данный момент, — он получил. Он располагал информацией: всем опытом и всеми догадками, зашифрованными в спасенных ошмётках его шпионов-мучеников. Если гамбит Растрепы (или Колобка) оправдался, у 'Роршаха' появился даже собственный образец для опытов, в чем мы, учитывая обстоятельства, никак не могли его винить. Так что теперь он незримым таился в глубине. Наверное, отдыхал. Заправлялся.
Но он вернется.
К последнему раунду 'Тезей' сбросил вес. Мы остановили вертушку в символической попытке уменьшить набор уязвимых движущихся частей. Банда четырех — безвластная, бесполезная, насильно лишенная самой цели бытия — отступила в некий внутренний диалог, куда не было доступа иной плоти. Она парила в наблюдательном Пузыре; плотно зажмурила веки, словно свинцовые шторы вокруг. Я не смог определить, кто стоит у руля.
— Мишель? — предположил я.
— Сири… — Сьюзен. — Лучше уйди.
Бейтс парила у дна вертушки; вокруг по переборкам и на столе разбросаны окна.
— Чем могу помочь? — спросил я. Она не подняла головы.
— Ничем.
Так что я наблюдал. В одном окне майор пересчитывала шумовки — масса, момент импульса, любая из десятка переменных, которые окажутся даже слишком постоянными, если какая-нибудь из тупоносых ракет нацелится нам в сердце. Они наконец-то нас заметили. Их хаотическая электронная кадриль меняла ритм, сотни тысяч колоссальных кувалд переплетали траектории в зловещем текучем узоре, который еще не устоялся достаточно, чтобы мы могли предсказать результат.
В другом окне бесконечно повторялся фокус с исчезновением 'Роршаха': радарный отсвет, тающий в глубине мальстрема, гаснущий под тератоннами газообразных радиопомех. Объект оставался на своего рода орбите. Судя по последним наблюдаемым отрезкам траектории, 'Роршах' сейчас мог завершать облет планетного ядра, пронизывая стиснутые тяготением слои метана и угарного газа, которые раздавили бы 'Тезей' в прах. Возможно, он не остановился на этом; уверен, 'Роршах' мог бы невредимым миновать обширные регионы страшного давления, где текут водой железо и водород.
Мы не знали, но хорошо понимали: чудовище вернется меньше чем через два часа, если, конечно, не изменит траектории и переживет глубину. А оно, конечно, переживет. Тварь под кроватью нельзя убить. Можно только занавесить простыней.
Ненадолго.
Внимание мое привлекла пестрым пятном свернутая контролька. По моему приказу она разрослась в плывущий мыльный пузырь, неуместно прекрасный, — блистающая радуга дутого лазурного стекла. Я не сразу узнал: Большой Бен, раскрашенный ложными цветами никогда прежде не встречавшегося мне отображения. Я тихонько хмыкнул.
Бейтс глянула вверх.
— О. Красиво, да?
— Это какой диапазон?
— Длинные волны. Видимый красный, инфра и чуть ниже. Удобно тепловые следы искать.
— Видимый красный?
Красного я почти не видел; в основном фракталы холодной плазмы, окрашенные сотней оттенков сапфира и нефрита.
— Квадрохроматическая палитра, — пояснила Бейтс. — Так видят кошки. Или вампиры. — Она равнодушно повела рукой в сторону радужного пузыря. — Что-то похожее видит Сарасти всякий раз, как выглядывает наружу. Если выглядывает.
— Мог бы и намекнуть, — пробормотал я.
Зрелище было великолепное — голографическое украшение. В таких глазах даже 'Роршах' может показаться произведением искусства…
— Не думаю, что они воспринимают мир, как мы. — Бейтс открыла новое окно. Со стола поднялись банальные графики и контурные диаграммы. — Они даже, как я слышала, на Небеса не попадают. Виртуальная реальность на них не действует, они… пиксели видят или что-то в этом роде.
— Что, если он прав? — спросил я.
Я убеждал себя, будто интересуюсь исключительно тактической оценкой ситуации, официальным мнением для протокола. Но голос мой прозвучал неуверенно и испуганно.
Бейтс помедлила. На миг я испугался, что и ей тоже, наконец, осточертело моё общество. Но она только подняла голову, и уставилась в забортную даль.
— Что, если он прав, — повторила она и поразмыслила над вопросом, который скрывался глубже: что же нам тогда делать? — Мы могли бы, наверное, лишить себя самосознания. Возможно, со временем это увеличило бы наши шансы.
Она глянула на меня с тоскливой полуулыбкой.
— Но это, наверное, была бы не совсем победа? Какая разница — мертв ты или просто не сознаешь, что жив?
И тут я увидел.
Много ли времени потребуется вражескому тактику, чтобы распознать характер Бейтс за действиями ее солдат на поле боя? Скоро ли высветится очевидная логика? В любом бою майор естественным образом вызывала на себя основной объем вражеского огня: отруби голову — и тело умрет. Но Аманда Бейтс не просто контролировала свою армию, она ее сдерживала, служила ошейником, и ее тело навряд ли пострадало бы от обезглавливаний: Смерть майора всего лишь спустила бы робосолдат с поводка. Насколько смертоносней станут ее пехотинцы, когда каждому их действию на поле боя не придется вставать в очередь и получать печать разрешения от человеческого мозга?
Шпиндель все перепутал. Аманда Бейтс служила вовсе не подачкой политикам; ее роль не утверждала непреходящую необходимость человеческого присмотра. Ее позиция такую необходимость отрицала.
В гораздо большей мере, нежели я, она была пушечным мясом. И должен признать: после того, как поколения генералов жили ради грибовидной славы, то был весьма эффективный метод излечивать милитаристов от бессмысленной тяги к насилию. В армии Аманды Бейтс рваться в бой значило вставать на передовой с мишенью на груди.
Неудивительно, что она так прикипела к мирным альтернативам.
— Прости, — прошептал я. Она пожала плечами.
— Еще ничего не кончено. Это был только первый раунд. — Майор глубоко, протяжно вздохнула и снова обернулась к орбитальным диаграммам. — 'Роршах' не пытался бы поначалу так старательно отпугнуть нас, если бы мы не могли ему навредить, так?
Я сглотнул.
— Так.
— Значит, шанс еще есть. — Она кивнула себе. — Шанс еще есть.
Демон расставил фигуры для последней игры. Их осталось немного. Солдата он разместил в рубке. Устаревших лингвистов и дипломатов уложил обратно в ящик, с глаз долой.
Жаргонавта вызвал в свои покои — и хотя я в первый раз после нападения должен был столкнуться с ним, приказ его прозвучал без малейшего сомнения в том, что синтет подчинится. Я подчинился. Явился
