Станислав Куняев приводит (цитирует) строки из моих стихов. Сразу же заявляю, приводимые (цитируемые) строки не искажены, даны в том виде, в каком они напечатаны в моих книгах, верно расставлены даже знаки препинания. Возможно, Л. Лазарев сомневается в достоверности моих строк, тогда как быть со строками А. Твардовского, С. Орлова, А. Прасолова, В. Кочеткова? Неужели и им нельзя доверять?! Да и не только им, но и 'выдранным', 'перетолкованным Куняевым до полной неузнаваемости ' цитатам из стихов К. Симонова, Б. Слуцкого, А. Межирова. Не знаю, как можно перетолковывать 'до полной неузнаваемости' 'выдранные с мясом, с хрустом ' (какой живодер!) отдельные строки, но мне хочется сказать несколько слов о стихотворении Б. Слуцкого 'Как делать стихи'. 'Это единственный случай, — пишет Л. Лазарев, — когда Куняев полностью цитирует критикуемое стихотворение'.
Стих встает, как солдат. Нет, он как политрук, что обязан возглавить бросок, отрывая от двух обмороженных рук землю всю. Глину всю. Весь песок. Стих встает, а слова, как солдаты, лежат, как славяне и как елдаши, вспоминая про избы, про жен, про лошат, он-то встал, а кругом ни души! И тогда политрук… Впрочем, что же я вам говорю, стих хватает наган, бьет слова рукояткой по головам, сапогами бьет слова по ногам, и слова из словесных окопов встают, выползают из-под словаря. И в атаку бегут, и при этом поют, мироздание все матеря. И, хватаясь, перечеркнутые, за живот, умирают, смирны и тихи… Вот как роту подъемлют в атаку, и вот как слагают стихи. 'Политрук Слуцкого стремится к своей цели любой ценой, а — 'славяне и елдаши ' для него всего лишь винтики войны', — так пишет Станислав Куняев об этом стихотворении. Следует сказать, Л. Лазарев отказывает Станиславу Куняеву в праве прикасаться к тому, что сказано о войне тем же Б. Слуцким. Отдавая должное ныне покойному поэту, я все же разделяю точку зрения Станислава Куняева, больше того, как старый окопник, как не раз и не два поднимавшийся и поднимавший своих бойцов в атаку, считаю, что полностью процитированное стихотворение искажает действительную картину боевой обстановки. Хорошо известно, что в атаку первыми поднимаются рядовые бойцы (так предписывает боевой устав пехоты), а ежели их кто-то поднимает, так это командир, командир отделения, командир взвода, командир роты. Я нисколько не умаляю роли политрука, часто он увлекал за собой роту или батальон, но пока жив командир, он и только он командует той же ротой, тем оке батальоном. Считаю кощунством пренебрежение к рядовому бойцу, 'славяне, елдаши' (?!), они, в сущности, везли весь воз войны, они на своем хребте несли минометные плиты, противотанковые ружья, станковые пулеметы, они рыли траншеи, блиндажи (по всей вероятности, и Б. Слуцкому). Не случайно маршал Г. К. Жуков посвятил свои мемуары — советскому солдату, советскому бойцу. Брать под защиту надуманное, явно неудачное стихотворение вроде бы нет никакой надобности, но ведь на него (вполне справедливо) покусился — кто? Станислав Куняев — да это преступно, аморально. Но ведь всякий знает, когда бывает мороз, земля, глина, тем более песок не налипают на руки, поэтому не надо их отрывать от двух (конечно, от двух) обмороженных рук, обе руки обморожены, тогда как же можно оторвать ту оке землю, ту же глину, тот оке песок?
Странно читать письмо Юлии Друниной (напечатанное в там оке 'Знамени').
'Неужели журнал 'Знамя', название которого говорит само за себя, не защитит детей сорок первого года', — взывает Юлия Друнина.
Спрашивается, кто нападает на 'детей сорок первого года'? Тот же Станислав Куняев везде отдает должное тем, кто пал за Родину даже 'на той войне незнаменитой', задача статьи Станислава Куняева, как мне представляется, в том, чтоб расширить суженный до пяти-шести имен круг поэтов- фронтовиков. Мне не раз приходилось выступать перед школьниками, в их представлении Павел Коган, Михаил Кульчицкий — поэты-герои, они пали за Родину, они писали удивительные стихи. Отдаю должное поэтам-героям, склоняю голову и перед Павлом Коганом и перед Михаилом Кульчицким, но рядом с ними есть и другие имена. Вряд ли той оке Юлии Друниной (я уже не говорю о школьниках) известен Иван Рогов, чудесный поэт-нижегородец, который погиб как рядовой боец, боец переднего края.
Наш читатель хорошо знает Б. Слуцкого, Д. Самойлова, А. Межирова, но плохо знает А. Недогонова, а уж А. Недогонов знал, что такое война… А часто ли попадают в поле зрения (того оке Л. Лазарева) такие поэты-окопники, как В. Кочетков, В. Федотов, В. Жуков, А. Николаев…
И еще. И это-то, пожалуй, самое главное: в статье Станислава Куняева — неприятие войны как таковой. Нет, не уничтожение врага — сосуществование, всеобщий мир и взаимопонимание — вот что самое главное в жизни и в искусстве.
'Эту страшную и радостную книгу написал Анри Барбюс, человек, лично переживший весь ужас войны, все ее безумие. Это не парадная книга гениального Льва Толстого', — писал А. М. Горький в своем предисловии (к русскому изданию) к книге 'Огонь'. Можно подумать, что знаменитый пролетарский писатель допустил бестактность к гениальному Л. Н. Толстому, к его роману 'Война и мир', но ужас войны, впервые явленный А. Барбюсом, настолько велик, что самые блистательные страницы гениального романа не могут скрасить всех тех ужасов, которые ежедневно, ежечасно являла всемирная бойня.
'В ней нет изображений, романтизирующих войну, раскрашивающих ее грязно-кровавый ужас во все цвета радуги', — справедливо утверждал А. М. Горький, имея в виду роман 'Огонь'. Насколько известно, А. М. Горький не был на войне, но никто ему никогда не отказывал говорить об ужасах войны. На каком же основании запрещают Станиславу Куняеву сказать свое слово, и — не о войне — о стихах, написанных о войне?
Против романтизации войны и выступил Станислав Куняев, так почему же поднялся такой переполох?
'Неужели кому-то действительно непонятно, что на войне уничтожение врага было как раз 'делом' самым главным и самым 'высоким', — вещает Юлия Друнина. Невольно вспоминается поговорка из времен древнего Рима: труп врага хорошо пахнет… Юлия Друнина жаждет крови, крови жаждет Е. Евтушенко, Л. Лазарев, А. Турков, и в то же время все они говорят о мире, о милосердии.
Хочется закончить свое письмо рифмованными строчками, которые сложились много лет назад.
Навеки неизбывна, дорога, Печалит душу всякая утрата. 
