высших силах и о богах. Бог создал человека по образу и подобию своему, а человек лепит Бога по своему разумению и желанию. Со времени Его учеников я отношусь к этому более чем благосклонно. Пусть пишет. Пусть издают. Пусть читают.
— Но… Это не то, что вы думаете… Боюсь, что люди опять начали говорить о Боге…
— Почему это произошло? — нахмурился я.
— Не знаю…
— Ерунда какая, — расстроился я. — Вот в чем я не
понимаю эту страну, так это почему, когда я начинаю её сдавливать особенно сильно, из неё лезет все лучшее, а не худшее?.. Чем больше здесь смута, тем больше обращаются к Богу, чем голоднее и безнравственней, тем больше появляется талантов и пророков, чем дурнее и жестокосерднее правители, тем больше стремится к свету и правде народ… Они же озлобляться должны? Когда нищета правит бал, танцевать должны все! Они сбиваются с такта? Сделайте музыку громче!
— Прикажете уничтожить его? — спросил Бафомет.
— Он уже вычеркнут из книги жизни?
Бафомет подумал и отрицательно покачал головой.
— Так как же ты собираешься его уничтожить, глупец? — спросил я. — Это могут сделать только сами люди. Для нас это существенно?
— Нежелательно, — подтвердил Астарот. — Не то чтобы света станет больше, но… За историю человечества их уже накопилось немало, тех книг, которые орошают душу влагой… Капля к капле, и как бы что-нибудь не проросло…
— Хорошо, я схожу сам, — кивнул я. — А теперь ступайте и не мешайте мне думать… Подождите! Скажите, по-вашему мнению, что привлекает женщин? Делает их покорными?
— Сила, — убежденно сказал Астарот. — Сила и власть. — Богатство, — добавил Бафомет. — Деньги, меха, золото, драгоценности…
— Странно… Все правильно. Все, как я и делал… Почему же то, что безукоризненно срабатывало веками, может дать осечку? — спросил я. — Хорошо отлаженная система, тысячекратно проверенные уловки, отработанные приёмы — и все это дает сбой?.. Почему?
— Нужно удвоить усилия, — посоветовал Астарот. Я невольно прикоснулся к все ещё гудящей щеке и пожал плечами:
— Можно, конечно… Только челюсть менять придется.
— Что? — в один голос переспросили демоны.
— Свободны, — распорядился я, и они растаяли в воздухе. — Деньги, власть, слава, богатство, похоть, мужество, сила, — перечислил я. — Что же ещё?.. Знания? Но я же не могу ходить за ней по пятам и цитировать Монтеня или Платона, чтобы она поняла, какой я умный? Тем более что на моей памяти женщины стараются держаться подальше от всех непонятных им явлений наподобие чести, доброты, ума и благородства… Не понимаю…
Пытаясь развеяться, я включил телевизор, но там висели все те же физиономии политиков, передавались все те же лживые сообщения и кряхтели все те же потрепанные и халтурящие актеры, пытающиеся изобразить «страсти в постели». Правда, на одном из каналов мне удалось отыскать новый фильм ужасов, но там на меня бросилась с экрана такая невообразимая тварь, что я поспешил выключить этот «ящик Пандоры».
Вздохнув, я надел плащ и отправился к писателю, на которого жаловались мне демоны.
Писатель жил один, и жил плохо. Плохо — в том смысле, что самой большой его ценностью в тесной и сырой квартире, расположенной на первом этаже дома-«хрущевки», была тщательно оберегаемая им печатная машинка, на которой он и правил для редакции текст своей книги. Это меня несколько расстроило: того, у кого ничего нет, нельзя напугать лишениями.
Когда-то он был известен и популярен. Его книги печатали и платили за них столько, что его любила даже собственная жена. Но потом, на волне «свободомыслия перестройки», он решил услужить нескольким господам сразу и написал пару-тройку трудов по разоблачению христианской религии, доказав, что Христос — фигура отнюдь не историческая, а скорее вымышленная, что постулаты Библии давно устарели и что эта «школа» предназначалась для людей простых и слабых, а людям сильным и интеллигентным она ни к чему. Чтобы доказать это как можно более убедительно, он надолго поселился в библиотеках и музейных архивах, выискивая и подтасовывая факты, которые могли составить мозаику его книги. Он ещё не подозревал, что, в надежде рассеять миф, столкнется с фактами и доказательствами, поддающимися логике, проверке и оценке. С этого все и началось. Он нуждался в фокуснике, превращающем воду в вино, размножающем хлеба и гуляющем по воде, а встретил воплощение истины и доброты, трогательную смесь наивности и мужества и, раз попав под Его влияние, пути назад уже не захотел. Не смог он более писать и халтурные, состряпанные ради денег сочинения, стремясь оставить после себя след на земле более чистый и менее подверженный ветрам времени. А это требовало сил, сосредоточенности и работы. Гонорары, полученные от предыдущих изданий, кончились, вместе с ними кончилось расположение друзей и «любовь» жены. Да и слава его оказалась под стать написанным ранее книгам — «одноразовой», как бумажная салфетка, которой попользовались и выбросили, позабыв. Издатели столь прочно позабыли его имя, что, встречая его фамилию на обложке, искренне считали, что он умер лет сорок-пятьдесят назад. Жена ушла от «неудачника и самца», забрав все более или менее ценные вещи и предварительно разменяв квартиру. Нищий, забытый и похороненный заживо неблагодарной людской памятью, он искал. Искал и работал. Работал по-новому, по букве, по строчке складывая свою не первую, но единственную книгу. Словно губка он впитывал сочившуюся со строк влагу для того, чтобы, пропустив её через себя, через свой опыт, труд и страдания, отдать разом, до последней капли. И вот теперь она была закончена. Книга, написанная душой. Той душой, которая сумела прорваться через все тернии, через гордость и славу, через богатство и сытость, через осуждение и непонимание, нищету и насмешки. Эта книга не была опасна для меня, как и все, существующее в этом мире, но она могла оказаться неудобна для дел моих. И теперь что-то из двух должно было исчезнуть с лица земли — либо он, либо его книга. Лично я предпочел бы книгу. Души подобных людей все равно уходят к Нему. Во всяком случае у себя я их не вижу. До сих пор я не могу отыскать дух так почитаемого мной Гете, всю жизнь прожившего атеистом и перед смертью признавшегося: «Я ни на секунду не сомневаюсь в подлинности Евангелий, ибо от них исходит отраженное величие высочайшей натуры, рожденное личностью Христа, самое Божественное величие, которое когда-либо нисходило на землю».
Пропали из-под моей власти столь ценные для меня души гениев Корлайна и Уэллса, Руссо и даже моего главного воина в борьбе с Новым Заветом — Давида Штрауса. А сколько их ещё успело вырваться от меня буквально в последние годы жизни! Но самое плохое, что остались их признания. Признания, написанные с присущими им гениальностью и мужеством. На моей стороне они бились кинжалами, а уходя, всё же всадили мне в спину меч и копья… Впрочем, чего я жалуюсь? Сам научил…
Раздраженный и мрачный, я шагнул к его столу прямо из стены. Остановился и, заложив руки за спину, исподлобья оглядел сидящего передо мной человека. Лет под пятьдесят, худой, судя по цвету лица, уже успевший подорвать своё здоровье за исполнением непосильной для человека работы, по всей видимости, плохо питавшийся и редко выходивший на свежий воздух, он произвел на меня впечатление более чем плачевное. Я покачал головой и кашлянул, привлекая внимание.
Человек поднял голову и спокойно посмотрел на меня.
— Я ожидал вас, — сказал он глухим голосом. — И ожидал куда раньше.
— Не стоит льстить себе, считая себя моей «первостепенной головной болью», — усмехнулся я. — Не опасны вы для меня и как враг.
— Я и не ставил перед собой эту цель, — сказал писатель, подвигая ко мне старый, скрипучий стул. — Присаживайтесь. Хотите чаю?.. Не могу похвастаться, что он очень уж хорош, к тому же у меня давно кончился сахар… Но это единственное, что я могу предложить.
— Вы догадываетесь, зачем я пришёл? — спросил я прямо, пристально глядя на него.
— Да, — кивнул писатель, и я увидел, что он искренен.
— И вы предлагаете мне чай? — невольно улыбнулся я. — Странный вы народ, люди… Недавно я навещал одного священника, несколько превысившего свои полномочия, оскорбив моих слуг совсем не подобающим для него образом… Уже догадываясь, что взят у меня «на заметку», опасаясь меня и
