испытывая обычный человеческий страх, этот чудак тем не менее предложил мне приходить к нему за советом и утешением… Мне!.. Мне — за утешением!..
— Что же здесь странного? — ответил он, ставя на плитку почерневший от времени чайник. — Он — священник, его обязанность утешать всех, кто приходит к нему с болью или вопросом. А то, что он предложил это вам… Это уже выше обязанностей. Это уже — человеческое. Значит, он увидел в вас что-то, что заставило его переступить через свой страх и предложить помощь… Признаться, я тоже представлял вас несколько иным.
— Кто и что может знать обо мне? — презрительно спросил я. — Не надо делать из меня игрушку для ваших умозаключений. Ни одно из моих имен не лжет. Я — Губитель и Князь Бездны, Царь язычников и Владыка Мира Сего, Клеветник и Враг рода человеческого, ангел Бездны, властелин пороков и грехов… И знаете что? Это все — правда!
— Страшно, — едва заметно улыбнулся он. — Но даже апостолы сидели, запершись в горнице, перед «страхом иудейским». Что уж обо мне говорить…
— Что-то не заметно, — проворчал я. — Ладно хоть не кичитесь своей храбростью… Значит, тщитесь понять Христа?
Он пожал плечами:
— Почему же «тщусь»? Мечтаю. Я знаю, что это сложно… Как говорил Герберт Уэллс: «Он был слишком велик даже для своих учеников».
При упоминании об Уэллсе я невольно поморщился.
— Но они же поняли, — продолжал писатель. — Они нашли в себе силы нести учение людям. Свидетельствовать. И погибли за это. Кроме Иоанна — все. Колесованы, распяты, обезглавлены, сброшены с высоты и расстреляны из луков…
— Вы часом о мученическом венце не мечтаете?
— Ну что вы…
— Тогда зачем?
Он пожал плечами и неожиданно спросил:
— Вы действительно предлагали Ему сброситься с крыла храма?
— Да, — подтвердил я. — И богатство предлагал, и власть… Но Он не принял власть от меня, предпочтя крест от вас… И за вас… И это я тоже внес на ваш «счет»… Вы убили Его и остались один на один со мной…
— За это вы и ненавидите нас?
— Я ненавижу вас за многое. Я слишком давно живу с вами. Вы — убийцы и палачи, предатели и трусы, глупцы и лентяи… Но хватит об этом. Вы слишком любопытны. Я вам что — свидетель?
— Вы пришли ко мне, — развел он руками. — Как таким шансом не воспользоваться?
— Нет, людская логика сводит меня с ума, — усмехнулся я. — Вы даже из беды пытаетесь извлечь выгоду… Вы хоть догадываетесь, как я могу усложнить вам жизнь?
— Догадываюсь. Но хуже, чем есть, уже не будет, а эта книга — единственное, что останется после меня на этой земле. Единственное, что у меня есть и что я могу отдать людям. В неё я вложил всего себя. Если я предам её, значит, я предам свою веру, свой труд, свою жизнь… А я сам… Я умираю, болезнь съела меня изнутри. Но она была не властна надо мной, пока я не закончу свой труд. И она не убьет меня, пока я не увижу, как книгу читает первый мой читатель.
— Так вот в чем дело? Решили нагадить напоследок?.. Что ж, достойная философия…
Он посмотрел на меня таким ясным взглядом, что я только махнул рукой:
— Ладно, ладно, пусть это относится к позициям веры… Деньги предлагать вам бесполезно — сам вижу… А вы не думаете, что я могу воспрепятствовать её выходу? Я просто уничтожу её, не допустив до людей… Об этом вы не подумали?
— Нет, — сказал он убежденно. — И это невозможно. Цена за её создание — моя жизнь. Цена не великая, но достаточная. Мы все участвуем в построении этого мира, в создании его будущего. Мы все — соработники Бога… Или ваши слуги. Каждый делает выбор. И я не хочу, чтоб моя жизнь оказалась прожитой зря. Это же так страшно, осознавать перед смертью, что ты не жил, а просто наблюдал за происходящим в мире, сливаясь с бездумной, жиреющей и размножающейся массой…
— «Размножаться» не так уж и плохо, — вставил я. — Нельзя проецировать свой опыт и свои выводы на всех остальных. Что плохо для вас, хорошо кому-то другому. Вы бросаетесь в крайности, уважаемый.
— Но кто-то должен компенсировать бездействие своих собратьев. Что бы эта искра не угасла… Разве нет?
— И получается очень хорошая картина: тот, кто живёт для себя, живёт именно для себя и себе в удовольствие. А тот, кто «жил для людей»… На что ему жаловаться? Он же жил «для людей», а не «для себя», вот желаемое и получил…
— Я не жалуюсь. Я делаю то, что хочу. Это как раз мой выбор, и только мой.
— А если я предложу вам жизнь? Вы не умрете, станете вновь знаменитым и богатым. В вашем возрасте ещё можно многое успеть. Сколько вам? Пятьдесят? Пятьдесят три? Это не возраст для мужчины. Вы ещё успеете познать любовь юных красавиц и посмотреть мир. Вы же мечтали посмотреть мир?..
— Жизнь? — задумался он. — Мне очень хочется жить… Очень… Но я откажусь. Это не в вашей власти. Вы обманываете меня.
— Обманываю, — признался я. — А если б не обманывал — согласились?
— Нет. Эта жизнь была бы приятна, но бессмысленна. А это уже не жизнь. Послушайте, мне очень интересно узнать… Если, конечно, вы можете это сказать… Апокалипсис будет? Человечество будет уничтожено?
— Я не заглядываю в будущее, — ответил я. — Видимо, будет. Худшие будут уничтожены. Я сам уничтожу их. Я очень надеюсь на то, что Он даст мне на это право. И сейчас я очень старательно отбираю все «зерна от плевел». «Зерен»-то не больше горсточки набирается, и меня очень радует это.
— И даже тех, кто служит вам?
— Не мне, а своим амбициям и желаниям. Апокалипсис — цепь зашифрованных символов и кодов, его нельзя понимать буквально. Многое из него не понимал и Иоанн. Он лишь передавал Его слова… А потом, видимо, буду уничтожен и я. Тысячелетия жизни бок о бок с вами превращают в уголь даже мою душу, дарят смерть и мне. Только если за смертью кого-то из вас будет стоять Его город, то моя смерть несет за собой пустоту. Я выполню своё дело и уйду… И это ещё одна из причин, по которой я ненавижу вас. Я не считаю, что вы достойны того, чтоб умирать за вас, а умереть всё же придется…
— Я так и думал, что вы занимаетесь «грязной работой», — сказал писатель. — Мне жаль вас, воитель. Мне вас искренне жаль… Может, Он сможет обелить вашу душу и изменит вашу участь?..
— Знаете, что?! — рассердился я. — Мы, между прочим, обсуждаем здесь вашу участь, а не мою. О себе подумайте. Я в жалости не нуждаюсь. Это было не «партийное задание», а мой, тоже личный, выбор. Я потом понял, как Он использовал моё презрение к людям, но было уже поздно что-то менять. Да и не хотелось. Я принял свою участь, и я её несу. Не хватало только, чтоб меня ещё люди жалели… С ума сойти можно: меня — жалеют! Поверьте, мне совершенно не жалко тех, кого я убиваю. Это обычный естественный отбор: худшие должны погибнуть. Кому-то надо этим заниматься. Волк и акула — «мусорщики» леса и океана, но они не вызывают ни симпатии, ни жалости. И меня не надо жалеть. Ваша жалость, скорее, унижает меня, чем несет облегчение.
— Волк и акула — бездумные орудия. Вы же все знаете, все понимаете, и… Скажите, а это очень тяжело — жить вечно?.. Наверное, скучно и одиноко.
— Отстаньте от меня! — возмутился я. — Что вы ко мне лезете?! Суют свой нос, понимаешь, куда не следует! Сперва просят сделать маленькое одолжение и ответить на один вопрос, а потом раздувают из этого черт-те что… «Скучно», «одиноко»… У меня есть чем заняться. Вы мне столько работы подкидываете, что и ещё на семь веков хватит…
— «Я — часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо». Гете ведь не первый, кто смог понять вас?.. А может, не стоит совращать род человеческий? Может, наоборот, научить его, а? Дать ему знания, показать, что по-настоящему хорошо, а что — плохо? Как учат детей? Как воспитывают их? Поверить Богу, перестать спорить с Ним, и…
— Не вам меня учить. Вы и одного-то ребенка воспитать не можете. Растите, лелеете, а потом
