уверенностью заявить: добро мешает жить в этом мире. Оно ничего не даёт. Ни тому, кто его несёт, ни тем, кому оно предназначено. Оно непонятно, смешно и опасно. Если его мало, ты его стесняешься, если чуть больше — над ним смеются, если много — за него убивают.
— Ты говоришь о добре, словно это нечто существенное, что можно измерить в мерках… А вот ты подарил мне эти цветы, и хотя я не знаю, сколько добрых побуждений было в твоих стремлениях, но мне приятно. Почему-то немного грустно, и приятно…
— А мне неловко, — признался я. — Я ещё никогда не дарил цветы.
— Почему?
Я задумался.
— Наверное, никто не стоил того, чтобы я дарил цветы.
— Наверное, ты считал, что никто не стоил этого, — поправила она.
— Нет, — сказал я жёстко. — Не стоили. До сей поры как-то и без этого обходилось… Если на одну чашу весов падала норковая шуба, а на другую — цветы, то цветы проигрывали.
— Ты столь богат, что можешь это себе позволить?
— Мне принадлежат все богатства мира.
— Это и определило критерий твоей оценки ценностей.
— Разве норка не достаточная награда за поцелуй? — улыбнулся я.
— Поцелуй — награда за норку. Она обязывает к этой награде. И знаешь, мне кажется, что это не награда, а плата. Ты покупал их. А давали тебе что-нибудь просто так?
— Да, — кивнул я. — Но это было очень давно. Когда-то я был куда более интересен и могуществен, нежели сейчас. Могуществен не властью, а сам по себе. Я легко заинтриговывал женщин. Я дрался за право провести с ними вечер на дуэлях и читал ночами стихи под их балконами, я похищал их, преодолевая сотни преград и препятствий, я начинал ради них войны и открывал страны, свергал королей и менял религии. Это была не любовь, но всё же… А потом я понял, что есть пути куда более простые. И незачем усложнять путь к ним. Скорее всего, я делал это не ради них, а ради своего отношения к ним. Они того не стоили. Они всегда предавали. Я не знаю верных и умных женщин. Я их не встречал.
— Ты мечтатель… Но в твоих мечтах тебе просто не повезло. Или ты не искал.
— Искал, — сказал я. — Только потом мне стало скучно. Они слились в моей памяти в одну сплошную вереницу одинаковых лиц, одинаковых губ, одинаковых тел, одинаковых помыслов… Я всегда заранее знал, что они хотят, что думают и что скажут… Извини, я не должен был всего этого говорить. Я опять обижаю тебя.
— Я не обиделась. Я надеюсь, что это относится не к женщинам, а только к твоему отношению к ним… Неужели ты не встречал ни одной, которая вызвала бы твоё уважение?
— Лет две…
Я едва не назвал настоящую цифру, но вовремя спохватился и поправился:
— Лет двенадцать назад я знал одну девушку, которая меня заинтересовала. Но она влюбилась в военного, вышла за него замуж и уехала за ним в Сибирь. Невероятной красоты женщина была… И не только внешне…
— Но всё же ты знал одну женщину, достойную уважения, — улыбнулась она. — Значит, они есть. Для каждого человека есть только его пара, а если соединять жизнь с «чужой половинкой», счастлив не будешь… Тот военный оказался счастливчиком. Он нашёл свою «половину». Ему выпал редкий шанс, и он сумел разглядеть его среди быта жизни…
— Через пять лет он спился, — глухо сказал я. — Маленький гарнизон, никаких перспектив, низкое жалованье… Ей изрядно досталось от него, но два маленьких ребенка не давали ей возможности уйти. Подобная жизнь быстро превратила её в старуху. Забитую, забывшую, что такое радость жизни, испуганно вздрагивающую каждый раз, как он приходил домой. Ты знаешь, как влияет на человека мысль о бесперспективности, нищете, собственной убогости? Через семь лет он погиб в пьяной кабацкой драке. А она… Она дожила там свой век… Вот и вся сказка.
— Ты говорил, что это было двенадцать лет назад… Ты придумал эту историю?
— Придумал, — легко согласился я. — Это была неудачная сказка. Забудем про неё. И вообще, я веду себя несколько странно. Пришел извиняться, а начал с обвинения всего женского пола. Я вообще страшный ворчун. Зануда и ворчун. Мне всегда всего мало. Все хочется иначе, по-другому… А есть — как есть, и становится только хуже, вот характер и портится.
— Займись чем-нибудь. У каждого человека есть тот талант, который у него больше, чем у других, надо только отыскать его в себе. Научись чему-нибудь. Это же так интересно: стремиться стать в чем-то первым, надеяться на что-то, жить, работать, творить…
— А я все умею, — грустно признался я. — У меня было время научиться.
— Но творчество позволяет идти дальше. Оно не ограничивается рамками. Раз у тебя такой большой опыт, то анализируй его, вырази свою точку зрения, создай нечто такое, что…
— Для этого нужно иметь настрой. Состояние души, если угодно. Да и зачем? Для чего? Если писатель, закончив книгу, сжигает её, композитор уничтожает ноты только что сотворенной музыки, а скульптор зарывает своё создание в землю — это не творцы. Они делают это ради людей. Ради идеи. Ради красоты… А я не люблю людей.
— Чем же ты занимаешься?
— Многим. Я свой человек в политике, в религии, в бизнесе… А специализация… Специализация, пожалуй, в военном деле. Всё, что касается интриг, стратегии, убийств и политической подоплеки… В настоящее время занимаюсь преимущественно консультациями. Я — советник.
— Не слишком ли много для одного человека?
— Если уж раньше поспевал, то теперь и подавно… Теперь я даже не тороплюсь. Век электроники и скоростей, все происходит широкомасштабно, организованно и быстро. Я уже не чувствую себя той фигурой, вокруг которой крутится все дело. Оно обходится без меня. Мне остается только наблюдать и контролировать.
— Как-то уж больно грустно все это звучит. Неужели все кажется настолько серым? Ведь есть же что- то интересное, живое, меняющееся…
Я пожал плечами:
— Может, и есть… Но и это не ново. А раз не ново, значит, я это уже видел… Я скучный человек, Надя. Не будем говорить обо мне. Давай лучше поговорим о тебе…
— Не успеем — я уже пришла. Спасибо, что проводил. И за цветы — спасибо.
— Какая ты хитрая. Теперь ты знаешь обо мне самое худшее, а я не знаю о тебе самого лучшего. Это несправедливо.
— Женщина должна быть чуточку таинственна, — засмеялась она, глядя на моё расстроенное лицо. — Когда в женщине есть тайна, её стараются разгадать, думают о ней. А когда она проста и понятна — быстро теряют интерес.
— Я и так думаю о тебе. А в тайны я не верю. Чаще всего прячут то, чего стыдятся или боятся. Ты заинтересован, пытаешься добраться до сокрытого, срываешь все покровы, а там… Нет, тайн я не люблю. Ну вот, теперь, ко всем своим прочим грехам, я показал тебе лицо умника, нытика и пессимиста. Тебе нравятся ноющие пессимисты?
— Нет, — призналась она. — Но когда раны зудят, то чаще всего они идут на поправку.
— Только не в моем случае. Это моё обычное состояние… Я ещё увижу тебя?
— Может быть.
— А когда?
Она пожала плечами, улыбнулась мне на прощанье и скрылась за дверью института.
Я повернулся, собираясь уходить, но посмотрел на серое, преддождевое небо, на угрюмых прохожих, спешащих по своим делам, на кроны деревьев, одевающихся в легкие наряды из первых, едва пробившихся из почек листьев, и решительно повернул обратно. Подойдя к стоящей у подъезда скамье, сел и приготовился ждать.
Увидев меня стоящим у входа, она не поверила:
— Все это время ты ждал меня здесь?
— Нет, — сказал я. — Я отходил, чтобы купить зонтик. Я видел, что начинается дождь, а ты не взяла
