СТОЙБИЩЕ
Сижу среди затерявшегося в глухой тайге стойбища оленеводов и не представляю, что делать? Вокруг ни души. Только у крайней яранги позванивает колокольчиком пряговый олень-ондат, да где-то в лиственничнике орут кедровки. Правда, возле того же лиственничника в куче мешков и ящиков копается махонькая, словно гриб опенок, старушка, но она совсем не обращает на меня внимания.
Лишь только вертолет, на котором мы с дедом Кямиевчей прилетели в стойбище, коснулся колесами снега, дед сбросил вниз свое имущество, спрыгнул следом и торопливо зашагал к пасущимся у подножья сопки оленям. Не оглянулся, не кивнул на прощанье доставившим его сюда летчикам, а просто спрыгнул и пошел, словно выбрался из автобуса где-нибудь в большом городе. Пока я укладывал в рюкзак чайник и кружки, возился с лыжами, он успел поймать оленя, взгромоздиться на него и, что-то крикнув выглянувшей из яранги старушке, скрылся за лиственницами.
Старушка поднесла к глазам висевший на груди бинокль, долго рассматривала меня, словно я был от нее за добрый километр и, наконец, отправилась встречать. Дорога от вертолетной площадки перемешана оленьими копытами, отчего валенки проваливаются в снег выше голяшек, и идти очень тяжело. Но я почему-то тащил на себе рюкзак, спальный мешок и лыжи, хотя куда умнее перенести это по очереди, да и то после знакомства с жителями стойбища.
Тащил и, не понять чему, улыбался, мысленно перебирая слова, которые сейчас скажу этой бабуле. Она же поравнялась со мною, чуть посторонилась и, даже не кивнув в ответ на мое приветствие, прошла мимо. Стою, слушаю, как поскрипывает снег под ее торбасами, и ничего не могу понять. Совсем слепая, что ли? Так нет же, рассматривала в бинокль минут пять — могла сообразить, что к ней гости.
А бабуля остановилась возле сиротливо темнеющих на вертолетной площадке вещей, покопалась в них и, ничего не выбрав, с пустыми руками направилась обратно. Я успел дотащить свое имущество до яранги и намеревался, было, зайти в нее, но здесь из-за краснеющих неподалеку от стойбища густых тальников выскочила целая свора собак и с лаем окружила меня. Обычно собаки оленеводов мирные, но кто знает, что в голове у этих. Тем более одна, с хорошую овчарку ростом и вид у нее далеко не доброжелательный. Стараясь не делать резких движений, опускаю рюкзак на снег, рядом пристраиваю спальный мешок и лыжи, затем все так же осторожно присаживаюсь на оставленные у тропы нарты.
Тем временем старушка догнала меня и, не обратив внимания ни на гостя, ни на лающих собак, прошла мимо. У входа в ярангу остановилась, тщательно выбила из торбасов снег и скрылась.
Собаки, еще немного полаяв, убежали в тальники, лишь пестрый, донельзя лохматый щенок, с желтыми пятнышками возле глаз решил познакомиться поближе. Повиливая хвостом, подобрался к моим ногам, обнюхал один валенок, второй и улегся, глядя мне в лицо. Я угостил щенка сухарем, почесал за ухом и принялся думать, что делать дальше?
По всему хорошо видно, моему появлению здесь ничуть не рады. Может, эти люди вообще неприветливы, а может, их обидел кто-то из приезжих, как пастухов, которые подогнали стадо к Новым озерам, обидели бичи. Но с Новых озер я мог вернуться в свою избушку на Ингоде или вообще отправиться в поселок, а здесь только до фактории добрый час лету и ближний вертолет будет то ли через неделю, то ли через месяц.
Даже не представляю, что делать, если эта бабуля шуганет меня от своей яранги, как вчера Акулина от палатки. Может, и дед Кямиевча удрал верхом на олене от греха подальше. Завез сюда в надежде еще раз поживиться одеколоном и удрал. Он еще в вертолете несколько раз интересовался, нет ли у меня чего- нибудь выпить?
Небольшое, всего в три яранги, стойбище оленеводов расположено у подножья двухгорбой сопки. На вершине ближнего горба темнеют похожие на сказочный замок скальные останцы, на другой — черными жуками бродят олени. Там снега меньше чем в долине, вот они и забрались под самое небо.
Сразу за стойбищем узкими промоинами темнеет спрятавшаяся в тальники река. Хорошо бы сейчас махнуть на все рукой и отправиться туда с удочкой. Дед Кямиевча говорил, что в ней полно рыбы, только никто не «желает» ловить.
Тем временем бабуля снова проследовала мимо меня и направилась к сложенным под лиственницам мешкам и ящикам. За нею отправились две небольшие белые собаки. Между делом они несколько раз тявкнули в мою сторону, затем уселись возле бабули, внимательно следят за каждым ее движением, возбужденно теребя передними лапами и повиливая хвостами. Хозяйка неторопливо копается в ящиках, заглядывает в мешки, а эти, значит, переживают.
Бабуля такая же маленькая, как и дед Кямиевча, но с виду куда боевитей. У него на голове косынка в желтый горошек, у нее — настоящий малахай. Мохнатый, расшитый цветным бисером с бляшками на лбу и ушах. Похожий я видел в учебнике истории на монгольском полководце. Кроме того, на груди у бабули бинокль, на поясе нож и, похожий на гранату-лимонку, оселок. Впечатление усиливает расшитый металлическими пластинами передник-кукашка, который блестит на солнце, словно рыцарские доспехи.
Пока я рассматривал бабулю, из ее яранги неторопливо выбрался большой черный пес, сверху донизу осмотрел меня и, по-видимому, так и не придя ни к какому выводу, направился к выстроенным шалашиком шестам-юрташкам. Покопался под ними, извлек большое оленье копыто, обнюхал и принялся закапывать на прежнем месте. Глаза у пса добрые и немного грустные. Казалось, с такими глазами он не только не укусит человека, а даже не зарычит в его сторону. Морда у пса тоже довольно унылая. По всему хорошо видно, это копыто ему совершенно не нужно, но хотелось поближе рассмотреть меня, а просто подойти, как это сделал пестрый щенок, не позволил авторитет. Вот он и сочинил себе занятие.
Сидящие возле бабули белые собаки только посмотрели на копающегося у юрташек пса и, отвернувшись, снова преданно уставилась на хозяйку. А пес тщательно закопал свое имущество, отметил потайку желтым пятнышком и убежал к реке по пробитой в снегу глубокой тропинке. Следом унесся и пестрый щенок.
Вынимаю из рюкзака ружье, коробку с рыболовными припасами и на лыжах отправляюсь к реке. Рюкзак оставил на нартах. Пусть знают, что я прибыл в их стойбище и, между делом, решил немного проветриться.
У самого берега темнеет небольшая прорубь. Здесь же валяется обледеневший топор. По всему видно, из этой проруби берут воду. Для рыбалки она мелковата, к тому же быстрое течение не даст рыбе спокойно подойти к приманке.
Берега реки краснеют зарослями тальника. В паре километре над рекой нависли высокие скалы. Обычно в таких местах вода вымывает глубокие омуты, в которых любит держаться рыба. Соскабливаю с топора лед, пристраиваю за ремень и отправляюсь к скалам.
Снег на реке испещрен набродами оленей. Чуть дальше начали встречаться следы лосей, лис, горностаев. Этой ночью вдоль берега прогулялась выдра. Зачем-то покопалась под берегом и ушла в темнеющую на перекате промоину.
Но больше всего меня привлекает обилие заячьих следов. Беляки срыли весь снег с правого берега и набили в тальниках глубокие тропы. Близится время их свадеб. Это единственное время года, когда зайцы бывают более-менее жирными. Главное, сейчас они теряют всякую осторожность и на дневку не поднимаются в сопки, а прячутся где-нибудь рядом с игрищем. Заряжаю ружье крупной дробью и прокладываю лыжню прямо через тальники. Несколько раз поднимал куропаток, один раз из зарослей донеслось утробное хуканье потревоженного лося, но зайцев не было. Наконец уже почти у самых скал крупный, неуклюжий беляк вывалился из снежной копанки и, сделав несколько прыжков, присел узнать, кто это его побеспокоил? Достаю его первым же выстрелом и… словно гора с плеч. Если оленеводы выставят меня из стойбища, протяну на зайцах. А там прилетит вертолет или узнаю дорогу к какому-нибудь поселку…
Лед у скал матерый. Уже выколол метровую яму, а воды нет. Но настроение нормальное. Куда спешить? Не получится возле скалы, попытаюсь долбить поближе к стержню. Не подвел бы только топор. Здесь затишек, солнце пригревает все сильнее, работаю в одном свитере и ничуть не холодно.
Наконец лезвие топора пробивает лед, и вода с урчанием заполняет прорубь. Из тальниковой ветки сооружаю короткую удочку, цепляю на мормышку загодя припасенного короеда и опускаю в прорубь.
