протянем, а оттуда приплывем.
— Соображаешь! — одобрительно улыбнулся Генка и повернулся к Оле. — Пока мы его тянуть будем, не считается. Ладно?
— Ладно! — засмеялась Оля.
Генка махнул ей рукой, скинул тапочки, закатал джинсы и, пробежав по мосткам, спрыгнул в воду.
— Давай! — крикнул он ребятам.
«Топ, топ, топ!» — побежали по мосткам босые ребячьи ноги.
«Бух, бух, бух!» — один за другим попрыгали в воду мальчишки.
«Гу-гу-гу!» — понеслись над рекой их голоса.
Оля стояла на обрывистом берегу и вслушивалась в эту гулкую разноголосицу звуков. Голоса мальчишек звучали все глуше, а когда плот скрылся за поворотом, затихли совсем.
Оля села на траву и не отрываясь смотрела на блестящую ленту реки, конец которой скрывался за зеленым мысом. Она не слышала, как подошла Ползикова и остановилась у нее за спиной. Шея у Ползиковой была обвязана теплым шарфом, из-под него торчали клочья ваты.
— На земле сидишь, Травина? — сказала Ползикова.
Оля вздрогнула и обернулась.
— Ты откуда?
— Из изолятора.
— А-а! — облегченно вздохнула Оля. — Я думала, из похода вернулись.
— Докторша не пустила. Горло у меня. Видишь?
— Вижу, — равнодушно кивнула Оля и прибавила: — Шла бы ты отсюда, Ползикова.
— Это почему?
— Сыро здесь. Вредно для организма.
— У тебя здесь свиданье назначено? — шмыгнула носом Ползикова. — С Генкой, да?
— Ну, Ползикова! — Оля вскочила и сжала кулаки. — Схлопочешь!
— Как не стыдно? — поджала губы Ползикова. — Ты и на девочку не похожа!
— Ладно! — угрюмо сказала Оля. — Проваливай!
Ползикова нехотя отошла, поднялась по заросшему травой косогору и, чувствуя себя в безопасности, крикнула:
— И чего в тебе Генка нашел?
Оля кинулась за ней. Ползикова вскрикнула и побежала вверх по тропинке. Оля остановилась и медленно пошла обратно.
Солнце садилось. От косых его лучей середина реки на стремнине посветлела, будто по ней пробежала серебряная дорожка. Оля зажмурила глаза, песчаная полоса противоположного берега слилась с водой, река стала похожей на море, а сосны шумели, как прибой. Ей показалось, что ветер донес откуда-то обрывки музыки, а шелест листьев напоминал шепот изумленных людей. Она открыла глаза и сразу же увидела окрашенный закатным солнцем парус. Он будто и вправду стал алым, этот бурый кусок мешковины на медленно плывущем плоту. И Оля, как та, выдуманная, но ставшая вдруг живой и близкой Ассоль, медленно пошла к краю обрыва, протягивая тонкие руки к сказочному кораблю. Она шла к нему, веря и сомневаясь, надеясь и страшась, плача и радуясь. Слезы застилали ей глаза, она вытирала их, убирая заодно косо падающие на лицо волосы. Но они опять падали на лицо и на глаза, мешая видеть белый корабль из прекрасной сказки.
В нетерпении рванулась она вперед, шагнула в пустоту и, неуклюже взмахнув руками, как-то боком покатилась с обрыва вниз. Она тут же вскочила, еще не понимая, что с ней случилось, и стояла в облепившем ее мокром платье, растерянно улыбаясь. Потом обернулась к спрыгнувшему с плота Генке, хотела шагнуть ему навстречу и упала в рябоватую от прибрежной гальки воду.
Метнулась к обрыву Ползикова, заглянула вниз, коротко вскрикнула и убежала. Генка и Пахомчик вынесли Олю на берег и положили на траву. Глаза у нее были полузакрыты, волосы слиплись от воды и крови, а у виска чуть заметно билась голубоватая жилочка.
— Искусственное дыхание нужно... — неуверенно сказал Пахомчик. — Слышь, Гена!
Генка судорожно вздохнул и беспомощно помотал головой.
— Давай делать чего-нибудь! — настойчиво уговаривал его Пахомчик. — Ты же не виноват!
— А кто виноват? — яростно закричал Тяпа. — Он эти дурацкие паруса выдумал! Из-за него она...
— Ты! — задохнулся Пахомчик. — Ты замолчи лучше!..
Он не смог больше ничего сказать и только махал перед лицом Тяпы своими ручищами, а перепуганный Тяпа отступал от него за спины ребят.
Никто не слышал, как гремели барабаны и заливался горн, а потом вдруг наступила тишина. Откуда-то появилась докторша, и, не удивляясь ее появлению, все молча расступились, давая ей дорогу. Докторша была бледной, руки у нее тряслись. Она никак не могла открыть свой чемоданчик и все повторяла: «Ничего страшного! Ничего страшного!»
Потом на берегу очутился Вениамин, и опять этому никто не удивился. Прибежала, расталкивая ребят, Людмила и бросилась к Оле. Пришедшая в себя Оля слабо улыбнулась ей и виновато пожала плечами. Людмила села перед ней на траву, лицо у нее некрасиво сморщилось, и, закрываясь руками, она вдруг заплакала. Громко, взахлеб, как плачут чем-то очень обиженные дети.
Олю уложили на носилки и понесли в изолятор. Она все порывалась встать, говорила, что у нее ничего не болит, но докторша удерживала ее за плечи и умоляла не делать резких движений. Потом докторша бегала звонить куда-то по телефону, с кем-то консультировалась, гоняла Аркадия Семеновича в больницу за какой-то сывороткой. Людмила ходила за ней с распухшими от слез глазами, и Ползикова уже распустила слух, что старшая вожатая пойдет под суд. Рана у Оли оказалась не опасной, да и раны никакой не было, сильный ушиб. Но докторша подозревала сотрясение мозга, озабоченно повторяла: «Покой! Исключительно только покой!» — и не разрешала Оле вставать с постели.
Это был самый черный день в Генкиной жизни. А все вокруг оставалось прежним. Садилось за рекой солнце, трубил на полдник Витька-горнист, галдящие малыши тащили куда-то перепуганного кролика, а за ними с лаем бежала Муха, на поляне гулко гикали по мячу, где-то играли на баяне, и слышался голос физрука: «Делай раз! Делай два!» — наверно, разучивали пирамиду к лагерному костру; из распахнутого окна веранды, сдуваемые со стола ветром, летели лоскуты материи, девчонки из кружка рукоделия сбегали со ступенек и, высоко подняв руки, смеясь и приплясывая, ловили разноцветные кусочки; у хоздвора урчала невыключенным мотором полуторка и гремели пустыми бидонами из-под молока.
На Генку никто не обращал внимания. Или делали вид, что не обращают. Лишь изредка ловил он быстрые взгляды, то сочувственные, то осуждающие. Генке вспомнился хранящийся у матери старинный графин со стеклянным чертиком на дне. Искусный стеклодув навечно посадил чертика в графин, и освободить его можно было, только разбив стенки. Генка подумал, что он сейчас тоже, как тот чертик в графине: всех видит, а подойти не может.
«Торичеллиева пустота! — вздохнул Генка. — Вакуум! Абсолютный нуль!»
Почему ему полез в голову этот абсолютный нуль, Генка не знал. Прочитал в книжке по физике, когда готовился к районной олимпиаде. Ему запомнилось, что нуль этот соответствует минус 273 по какой- то там шкале. А это была именно та температура, которая более всего подходила для его нынешнего состояния. Еще он вычитал, что при этой температуре прекращается всякое движение. Это Генку тоже устраивало. Не пойдут электрички, не на чем отправлять его в город, сам он идти не сможет, нести его некому, никто не в состоянии сделать ни шагу. Все остановится и замрет! Но тогда и Оля навечно останется в изоляторе, а он будет торчать где-нибудь, как столб. И вообще — какая может быть жизнь при такой температуре? Ладно! Не будет абсолютного нуля. Человечество не виновато в его неприятностях. Пусть крутятся!
Генка не замечал того, что сам он все время кружил вокруг изолятора, и, поймав себя на этом, круто повернул и пошел к дачам.
В спальне никого не было, нагретый за день воздух был душным, но открывать окно Генке не хотелось. Не снимая кед, он плюхнулся на застеленную койку. Лежать было неудобно, и Генка не сразу
